Русские, или Из дворян в интеллигенты

Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?
В веке железном, скажи, кто золотой угадал?
Кто славянин молодой, грек духом, а родом германец?
Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!

Пушкин. При посылке бронзового Сфинкса

Холодно розам в снегу.

Мандельштам

Про Антона Антоновича Дельвига все известно даже тем, кто не прочел ни единой его строки. На протяжении долгих десятилетий он оставался в общем сознании не как автор стихов, а как герой знаменитых цитат, персонаж мемуаров и примечаний к пушкинским томам.

Что знали? Ну, прежде всего — друг Пушкина, и сердечнейший. Это о нем: «Ты гений свой воспитывал в тиши». «Мы рождены, мой брат названый, под одинаковой звездой». «И мнится, очередь за мной, зовет меня мой Дельвиг милый…» Это о них, о Пушкине с Дельвигом: «…они целовали друг у друга руки и, казалось, не могли наглядеться один на другого. Они всегда так встречались и прощались…» (Анна Керн).

Но положение пушкинского «меньшого брата» обернулось по смерти проклятьем полупочтительного забвенья — да и почтительного ли? «Керн в мужском роде» — вот формула, подытожившая отношение к нему, может быть, и невольно, но уничижительное, ибо очаровательная Анна Петровна вне «женского рода», лишенная женственности — нонсенс, нуль. Литературное содружество с Пушкиным («В одних журналах нас ругали, упреки те же слышим мы…»), и оно обернулось тем, что Дельвигу отказывали в собственном стиле, в лице. Даже пустили слух, будто сочинения барона Дельвига — мистификация: половину написал Пушкин, другую — Баратынский.

Правда, того не желая, польстили: Баратынский, Пушкин — каков уровень!

Наконец, сам человеческий, частный облик Дельвига рисовался одной краской, небрежным мазком: анекдоты и эпиграммы, в коих он предстает как Лентяев, утверждают, что он таковым и был, этим почти исчерпывался, и мирное состояние сонного духа не нарушила даже семейная катастрофа… Да что говорю! Сама катастрофа — была ли? Легенда о воплощенном флегматике требовала завершенности, и вот к началу нашего века сложился такой умилительный образ:

«Лень, беспечность и добродушие были отличительными чертами поэта… Судьба дала спокойную и безмятежную, хотя и краткую, жизнь певцу лени и нег… Счастливая женитьба на Софии Салтыковой внесла новые радости в жизнь Дельвига. До самой смерти эта жизнь не была омрачена никакими грустными событиями».

Никакими! Надо же так исхитриться!

А ведь пишет серьезный человек, поэт Сергей Шервин-ский, не чуждый исследовательской дотошности, — но и пол века спустя другой, уж вовсе маститый ученый, Наум Берковский, не захочет разглядеть в Дельвиге того, что так и просится быть замеченным, что, ко всему прочему, крашено откровенным и драматичным автобиографизмом.

Речь о повести, которую Дельвиг, по воспоминаниям Вяземского и Пушкина, собирался написать и уже выносил в себе до подробностей. Вяземский даже пересказал фабулу.

Вот она — вкратце. Петербургская сторона, городская окраина. Тамошний обитатель, соглядатай-рассказчик, подсматривает за жизнью, которая мирно, а для него и безмолвно течет в соседнем одноэтажном домике с садиком.

Сперва там один хозяин, холостой и не первой молодости. Потом, примечает наш наблюдатель, он начинает одеваться опрятнее, чуть ли не щеголевато. Проходит время, и в домике появляется хозяйка, моложе мужа лет на пятнадцать. Перед взором рассказчика — картины мира и счастья, пока… Пока через год не зачастил с визитами молодой офицер. Муж похудел, пожелтел, вечно нахмурен, у хозяйки — заплаканные глаза. Все, однако, идет заведенным чередом: обеды втроем, прогулки, пасьянсы.

Рассказчик вынужден уехать месяцев на семь. Воротясь, застает жизнь соседей резко переменившейся; видит кормилицу с младенцем, озлобленного хозяина — и т. п. Сгущается воздух беды. Еще чуть-чуть — и… Словом, вот этот-то невоплощенный сюжет и был оценен Берковским небрежно: дескать, и тут «всегдашний Дельвиг» (однотонный, легко узнаваемый и исчерпываемый до дна — так надобно понимать?), «сочинитель сельских идиллий в античном духе», где человек — только часть природы, «без собственной своей самостоятельности».

Разговор об идиллиях Дельвига, которые Пушкин назвал «удивительными», сейчас придется отставить, но уверяю вас, и он вышел бы непростым — потому что они непросты, конфликтны и, можно сказать, неидилличны. Но что до задуманной и, как видно, мучившей повести (иначе с чего бы носиться с нею, докучая пересказом друзьям?), то, если поверим в ее «всегдашность», окажемся в тупике. Раз она дозрела, замысел отчетлив, сюжет раскручен, что же тянуть? Берись за перо. Или впрямь настолько ленив?

Дело, однако, в том, что замысел повести оригинален. Нов. Даже — преждевременно дерзок. Оттого и недово-площен.

Так бывает. У Вяземского тоже был неосуществленный сюжет подобной же новизны — он изложил его в письме к Жуковскому: