Русские, или Из дворян в интеллигенты

Да и гадать незачем. Их перепалка была постоянной, утрачивая благодушие, когда оппоненты отзывались один о другом заглазно. Революционеру-прагматику Рылееву — «планщику», как окрестил его Пушкин, подхватив словцо у Матвея Ивановича Платова, — казалось ребячеством, что тот гордится древностью своего рода. Пушкин — за глаза — смеялся над рылеевской строчкой: «Я не Поэт, а Гражданин», говоря, что «если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом; если же хочет просто гражданствовать, то пиши прозою». Хотя смеялся напрасно.

Рылеев был не настолько прост, чтобы высказанный им очевидный нонсенс не имел своего смысла. Это: «Я не Поэт…», сказанное стихами, не было проявлением скромности и тем более самоуничижения: с чего бы, если его стихотворные «Думы», по словам Федора Глинки, «вышли с большим блеском и наделали много шума!»? Рылеев даже — притом не в каком-то неуловимом, а во вполне осязаемом смысле — опередил как раз самого Пушкина: «…До того времени никто не продавал своих пьес: даром отдавали в журналы, и первый Воейков заплатил за «Думу» Рылеева 100 р. ассигнациями. После и Пушкин стал брать по червонцу за стих — и пошли».

Так что ж означало вызывающее заявление? А вот что: оно было точным указанием на свое место в поэзии — именно в ней, не вне. Было рассчитанным путем к успеху, и расчет оправдался.

Пушкин писал Рылееву о Батюшкове: «…Уважим в нем несчастия и не созревшие надежды», и, конечно, наш современник-литературовед не устоял перед соблазном присовокупить, что вот-де, то же можно сказать и о Рылееве.

Разумеется, можно и должно — если иметь в виду его гибель на виселице. И все же…

«Рылеев пришел вовремя…» — сказал тот же литературовед, Юрий Верховский. И хотя его уход невозможно назвать, не кощунствуя, также свершенным вовремя, тем не менее судьбу поэта Рылеева надо признать сложившейся. Счастливой! «Рылеев — средоточие гражданской поэзии, как она могла наиболее цельно выразиться в условиях времени, среды, ее идеологии и художественного вкуса…» (тот же автор). Да. В стихах Рылеева, притом не столько в их достоинствах, сколько в недостатках (средь коих особенно очевидны — ди-дактичность, метафорическая нищета, наличие «положительного примера» в прямолинейно очерченных лицах русской истории), остро нуждалась молодежь перед 1825 годом, не раньше и не позже восстания: «сегодня рано, послезавтра — поздно». И хотя почтение к этим стихам сохранялось и после — конечно, из-за трагической судьбы сочинителя, — но уже было ясно: будущего у них нет.

Не в широком, не в типологическом смысле, — наоборот, такая поэзия время от времени выходит на первые позиции, и не только пресловутый Семен Надсон, но и (чур меня, чур!) Демьян Бедный находит широкий отзыв вовсе не по приказу сверху. Но, с лихвой использовав свой исторический шанс, исчерпав свой момент и себя в этом моменте, кумир уже не доходит до следующих поколений. Если и помнится им, то — как легенда, как миф, который лучше не проверять реальностью созданного поэтом: не выдержит.

Рылеев стал мифом если и не при жизни, весьма короткой (1795–1826), то сразу после жизни; финал отбросил трагический отблеск на всю предыдущую жизнь. В сознании современников и даже знавших его хорошо стал рисоваться певец обреченности, и, когда хотят доказать это, неизменно вспоминают строки из «Исповеди Наливайки», самые у него знаменитые (не считая, понятно, сакраментального: «Я не поэт…»):

Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей парода. —
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, —
Я это чувствую, я знаю…
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!

В «Воспоминании о Рылееве», писанном декабристом Николаем Бестужевым уже в ссылке, годы и годы спустя (отмечаю это), запечатлен рылеевский разговор на сей счет с братом мемуариста Михаилом:

«Пророческий дух отрывка невольно поразил Михаила. — Знаешь ли, — сказал он, — какое предсказание написал ты самому себе и нам с тобою. Ты как будто хочешь указать на будущий свой жребий в этих стихах.

— Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своем назначении, — сказал Рылеев. — Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России…»