Русские, или Из дворян в интеллигенты

Щекотливое это дело — пытаться оспорить показания современника, даже если он их писал погодя и получил из вторых рук, даже если они отдают беллетристикой и Рылеев (что отмечаю не первым) экзальтирован в «Воспоминании» в точности, как персонажи романтических повестей Николая Бестужева, достойных его брата Марлинского. Правда, зато как раз последняя аналогия позволяет предположить, что Кондратий Федорович… Ну, не скажем: играл и позировал, но — доигрывал то, что говорит его Наливайко, им же и поставленный в театральную позу. Для поэта такое доигрывание ничуть не зазорно, напротив: бывает, доигрывают и всею жизнью, и самой смертью.

Но уж слишком многое начисто опровергает эту якобы склонность Рылеева к трагически-вещим предсказаниям.

«Рылеев в душе революционер, сильный характером, бескорыстный, честолюбивый, ловкий, ревностный, резкий на словах и на письме, как доказывают его сочинения». — Цитирую «Автобиографические записки» Александра Боровкова, чиновника при Следственном комитете, занимавшемся делом декабристов, составителя «Алфавита членам злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу…», и вот, значит, как воспринимались не только дело, но и сочинения Рылеева, пока фигура их автора не стала трагически жертвенной. Но дальше: «Он стремился к избранной им цели со всем увлечением: принимал многих членов, возбуждал к деятельности, писал возмутительные песни и вольнодумные стихотворения, взялся составить катехизис вольного человека… Рылеев был пружиною возмущения…»

Если кому этот образ покажется недостойным доверия по причине, что его создатель принадлежит к «враждебному лагерю» (хотя, будучи пунктуальным чиновником, Боровков отнюдь не был грубо предвзят), — могу предложить иные воспоминания, начатые рылеевской ранней юностью, годами в кадетском корпусе. Характер определился уже тогда: «Рылеев был пылкий, славолюбивый и в высшей степени предприимчивый сорванец». И т. д. — включая то, что бывал зачинщиком «всех заговоров против учителей и офицеров», причем отважно брал всю вину на себя, как, между прочим, потом, на следствии, отличаясь этим от многих своих товарищей, станет тянуть на себя — не одеяло, по поговорке, а смертный саван. «Признаюсь чистосердечно, что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря… Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю…»

Стоп! Но коли так, выходит, я зря трачу слова сомнения? Ведь это словно бы подтверждает его репутацию апостола жертвенности, только и ждущего возможности пострадать за родину и свободу, радостно благословляющего крестный свой жребий… Да нет, дело не в этом.

Уже то, что в Петропавловской крепости его настигла душевная смута, отчаяние: восстание не удалось и он, бывший «пружиною возмущения», виноват перед теми, кого вовлек в заговор (не для краха ж вовлек, а ради успеха!), — уже это свидетельствует: такого исхода Рылеев, мятежник, политик, «не Поэт, а Гражданин», человек дела, а не слова, не ожидал…

То есть — что значит не ожидал? Мог ждать, должен был ждать и предвидеть — как боевой офицер, который может погибнуть в любом бою, как дуэлянт, не раз рисковавший жизнью, но на войне тоже надеются выжить, на поединок выходят не с тем, чтобы непременно сложить голову. Точно так же и от восстания Рылеев ждал иного исхода. Ради того и организовывал заговор.

Кстати сказать, для надежды были немалые основания. Что до восстания на Сенатской, оно-то, пожалуй, мало могло рассчитывать на победу… Хотя — поди знай! «Ежели бы саперный батальон (часть, верная императору. — Ст. Р.) опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были бы в руках мятежников… Из сего видно самым разительным образом, что ни я, никто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему». Это ведь не кто иной, как Николай I, который 14 декабря вполне мог быть арестован или даже убит (и что тогда?), только вмешательством случая или Бога объясняет свое спасение. И уж тем более было реально, что восставший Черниговский полк, если бы командиры других сдержали данное слово и присоединились к нему — то есть тогда, по подсчетам опять-таки Николая, набралось бы до шести-семи тысяч мятежного войска, — окажется непобедим. Так что…