Русские, или Из дворян в интеллигенты

В общем: «Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге… А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только — тр, тр… пошел писать… Я ведь тоже балы даю».

Да, Иван Александрович Хлестаков.

Он, кстати, тоже ведь врет и самоутверждается в пьяном виде, но нечаянное сходство с Бесстыдиным тут поглубже. «Вы, может быть, думаете…» — беспокоится гоголевская фитюлька, носящая в себе вечное подозрение, что именно так о ней все и думают. «Ты смотришь на мое платье… Ты не веришь…» — корчится и Бесстыдин.

Это то, что Михаил Михайлович Бахтин, прослеживая рождение нового героя литературы (параллельно рождению нового читателя), как раз и назвал «корчащимся словом с робкой и стыдящейся оглядкой и с приглушенным вызовом».

Корчится Хлестаков. Корчится и Макар Девушкин:

«У меня кусок хлеба есть свой; правда, простой кусок хлеба, подчас даже черствый; но он есть, трудами добытый, законно и безукоризненно употребляемый. Ну что ж делать! Я ведь и сам знаю, что я немного делаю тем, что переписываю; да все-таки я этим горжусь: я работаю, я пот проливаю… Что, грех переписывать, что ли? «Он, дескать, переписывает! Эта, дескать, крыса-чиновник переписывает!»

«Так гоголевский герой становится героем Достоевского» (тот же Бахтин). Потому что и Гоголь, и Достоевский фиксировали то, что происходило, что становилось в реальности. А до них…

Перечтем монолог пушкинского Бесстыдина: «…Вообразили себе, что нас в хорошее общество не пускают. Желал бы я посмотреть, кто меня не впустит. Ты смотришь… Ты не веришь… Гей, водки!» И — сравним:

«Господа! что ж вы присмирели, соскучились. что ли? Гей, шампанского! Прочь с рюмками: подавай нам праведовские стопы!.. Человек, сюда! Не правда ли, что винцо хорошо? Сам выписал из Петербурга от Боссанета…»

Или:

«— Да отвяжись ты, пустомеля! Что с тобой сделалось?.. — Я хочу поделиться с вами моим торжеством и порадовать вас. Да, да! Я обедал сегодня с офицерами у Фальета! Правда, попили порядочно! Я хоть берегусь выпить лишнее, чтоб не проговориться иногда, но тут нельзя было отказаться…»

(А тут чья тень промелькнула? Уж не Ноздрева ли?)

«…— Поди, проспись, братец, и оставь меня в покое!.. Избави Бог, если увидят, что ты говорил со мной наедине!

— А что за беда? Разве я не такой же дворянин, как другие?..

— Говори тише и отвяжись — или я прикажу тебя вывести отсюда…»

Откуда это? Из Фаддея Булгарина.

Конечно, немедленно возникает мысль, что Пушкин непосредственно пародировал врага. Но — не сходится. Первая булгаринская цитата — из «Ивана Выжигина» (напомню, 1829). Вторая — из «Петра Ивановича Выжигина» (1831). «Альманашник» написан как раз в промежутке.

Но сходство не с ветру взялось — или, наоборот, принесено именно что всеобщим поветрием.

«Демократизировав» своих персонажей по сравнению с их прототипами, то есть ради насмешки (и впрямь аристократической) снизив Татищева и Бестужева, уж конечно не щеголявших в обносках и не в обжорках обедавших, до обитателей «кудлашкиной конуры», Пушкин невольно коснулся нового и все больше заметного слоя — полудворян, полу-чиновников. Слоя, которым скоро займется Гоголь и которому отдаст себя Достоевский. Возник «стиль, отвечающий теме».

Но прежде Гоголя и Достоевского к этому — массовому — читателю, к этому слою с его языком, с его бытом, с его «комплексами» чутко обратился Булгарин. Без чуткости было ему нельзя; тут смешной, непрофессиональной выглядела неспешность, скажем, мечтающего Баратынского: «…И как нашел я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я». Какое потомство? Успех немедленный и коммерческий — вот что единственно волновало Фаддея, вот что было главным его критерием. Он первым улавливал, что за жажда мучит читателя, и спешил к нему со своим дрянным питьем.

Иной раз эта профессиональная поворотливость принимала криминальный характер. Так вышло, когда император Николай Павлович не одобрил «Бориса Годунова», согласившись с суждением анонимного «внутреннего рецензента», что, мол, лучше бы переработать трагедию в роман «наподобие Вальтера Скотта». Предполагают, что рецензентом мог быть как раз Булгарин — или близкий к нему Греч; так или иначе, но Фаддей Венедиктович, угадав привлекательность исторической темы, поспешил Пушкина обогнать. Наскоро, опережая выход трагедии в свет, слепил роман «Димитрий Самозванец», в сущности, полуукрав.

Гоголя Булгарин не обокрал. Он его опошлил загодя, совершив акт предварительного опошления.