Русские, или Из дворян в интеллигенты

«У Пушкина как одинаково была распределена тяжесть образов между всеми его словами! — писал молодой Корней Чуковский, а я эти слова уже было цитировал, впрочем, не доцитировав. Теперь закончу: — Как радостно быть в такой равномерности идей и ощущений!.. Подле Пушкина все уроды, и только уродством своим различаются друг от друга: и Тютчев, и Фет, и Некрасов».

Фельетонный стиль не обиден ни для кого из троицы. «Уродство» — именно гипертрофия, подчеркнутость, не больше и не меньше. Будь то тютчевская погруженность в философию природы, или импрессионизм Фета, или скорбность Некрасова. Что ж до Жуковского…

Прочтем балладу «Рыцарь Тогенбург» (из Шиллера) — о влюбленном, который отвергнут любимой, принявшей монашество, но не изменил ей в сердце своем. Также ушел в монастырь, поселившись напротив ее обители и превратившись в некоего маньяка:

…Там — сияло ль утро ясно,
Вечер ли темнел —
В ожиданье, с мукой страстной,
Он один сидел.

И душе его унылой
Счастье там одно:
Дожидаться, чтоб у милой
Стукнуло окно…

В такой «позицьи» и застанет его смерть — кто не вспомнил, откуда закавыченное словцо, пусть потерпит. А пока стоит сравнить балладу, для Жуковского характернейшую, даром что переводная, с тем, с чем не сравнить невозможно.

Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.

Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.

С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
Он до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.

Ом себе на шею четки
Вместо шарфа навязал
И с лица стальной решетки
Ни пред кем не подымал.

Полон чистою любовью,
Верен сладостной мечте,
А. М. D. своею кровью
Начертал он на щите.

И в пустынях Палестины,
Между тем как по скалам
Мчались в битву паладины,
Именуя громко дам, —

Lumen coelum, sancta rosa!
Восклицал он, дик и рьян,
И как гром его угроза
Поражала мусульман.

Возвратясь в свой замок дальний,
Жил он строго заключен;
Все безмолвный, все печальный,
Как безумец умер он.

Вылитый Тогенбург! Или все-таки — не совсем?

В «Идиоте» Аглая Епанчина говорит об этой балладе, вложенной Пушкиным в уста поэта Франца, героя «Сцен из рыцарских времен»:

«В стихах этих прямо изображен человек, способный иметь идеал… поверить ему, а поверив, слепо отдать ему свою жизнь… Там, в стихах этих, не сказано, в чем, собственно, состоял идеал «рыцаря бедного», но видно, что это был какой-то светлый образ, «образ чистой красоты».

Верно: «не сказано… какой-то…»

В «Сценах» Франц поет свою (!) балладу перед знатной красавицей Клотильдой. Поет, ожидая казни за возглавленный им мятеж, и именно эти, будто бы сочиненные им, стихи размягчают сердце женщины. Она знает, что Франц влюблен в нее, и, стало быть, воспринимает равнодушие «рыцаря бедного» ко всем дамам, кроме одной, как иносказательное признание в любви именно к ней, Клотильде. Но вряд ли сердечный лед был бы растоплен, если б ей довелось услыхать полный текст стихов, написанных Пушкиным несколькими годами раньше. Уж там-то предмет любви рыцаря отнюдь не «какой-то»!

Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию-Деву,
Матерь Господа Христа.

Вот отчего «он на женщин не смотрел». На всех до единой! Вот отчего в финале, когда «дух лукавый» соберется утащить душу умирающего в ад — в частности, и за то, что «не путем-де волочился он за матушкой Христа», — сама «матушка» заступится за «паладина своего» и откроет для него врата рая…

Не вопрос, зачем Пушкин адаптировал одно из самых гениальных своих стихотворений: Францу — да и цензуре — в начальном виде оно не годилось. Вопрос: что ушло из стихов с адаптацией, приблизив их к Шиллеру — Жуковскому?