Русские, или Из дворян в интеллигенты

Э, нет, впрочем: направление было таким, что впору отказаться от слова «шлифовка». Дело велось не к гладкости, не к состругиванию заусенец, а к «шаршавости» (давыдовское словцо), к занозистой грубости, вот именно к «крутости», каковую и перенимал у Давыдова Пушкин, — если и тут понимать хорошее слово не как отвратительный нынешний жаргонизм, боюсь, застрявший в речи надолго. Короче:

Сегодня вечером увижусь я с тобою,
Сегодня вечером решится жребий мой,
Сегодня получу желаемое мною… —

«нормальное» любовное послание, да и каким еще ему быть, если оно адресовано не в пустоту, не воображаемой «ей», а невесте, будущей жене? И вдруг стилистическая гладкость встопорщивается, как гусарский ус:

…Иль абшид на покой.

А «абшид» — как раз жаргон, военный, офицерский; означает: отпуск. И дальше — пуще:

А завтра — черт возьми! как зюзя, натянуся;
На тройке ухарской стрелою полечу;
Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся
И пьяный в Петербург на пьянство прискачу!

Это, стало быть, если она откажет; тогда, понятное дело, чего не натворишь с отчаяния? А ежели скажет долгожданное «да»? При этаком благоприятном исходе и вести себя следует соответственно, не так ли? Как будто — так:

Но если счастие назначено судьбою
Тому, кто целый век со счастьем незнаком,
Тогда… о…

И многоточие после «тогда», и томное «о» сулят нам… Да что б ни сулили — обманывают, надувают:

Тогда… о, и тогда напьюсь свинья свиньею
И с радости пропью прогоны с кошельком!

С тем и возьмите.

Зачем озоровал? Ради эпатажа?

Проще всего ответить (это не значит ответить неверно): «не цеховой стихотворец» и вел себя как партизан, не подчиняющийся приказам по регулярной армии; не подчинялся правилам цеха и дерзко их нарушал, создавая свои собственные. Но оставим тонкости — или выходит наоборот, грубости? — текста.

Конечно, подобные вещи шокировали иных читателей «подлостью», низменностью слога; пугали и цензоров. Но было тут нечто, и впрямь не имевшее отношения к «цеху». По крайней мере, только к нему.

От чего освобождался Давыдов?.. Впрочем, ответивши, «от чего», неизбежно скажем нечто слишком уж общее: в полемике, в отталкивании все более или менее схожи — в той степени, в какой, в общем, едино для всех или многих то, что сковывает и тяготит. Это фальшивое единение оппозиции. Спросим иначе: к чему тянулся Давыдов? Чем вдохновлялся? Какова была его освобожденность?

Лев Николаевич Толстой взял, как известно, Давыдова прототипом одного из симпатичнейших персонажей «Войны и мира», Василия — Васьки — Денисова; тоже, кстати, из «не цеховых стихотворцев», что, правда, подано мельком. И этот Васька даже портретен: «маленький человечек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмаченными усами и волосами». Еще бы нос пипкой и седой локон над лбом — точно Денис! Есть и прочие совпадения; например, пленный мальчик-француз, барабанщик Винсент Босс, которого пожалел и накормил Петя Ростов, прибывший в денисовский отряд, звался на самом деле Винсентом Бодом. Давыдов держал его при себе и только в Париже передал мальчика отцу — с рук на руки.

Но в одном Давыдов — совсем не Денисов. Денис — не Васька.

В финале «Войны и мира», когда Николай Ростов прямо говорит Пьеру, что, «составь вы тайное общество» да решись на бунт, он, Николай, пойдет их рубить по долгу присяги и по аракчеевскому приказу, — в этот Момент Василий Денисов с Пьером. Ежели будет бунт, говорит он, «тогда я ваш».

Ничего подобного Денис Давыдов сказать не мог. И не говорил.

«Либералистом» он не был. То есть начал, как многие, с вольнодумных басен, за что даже и пострадал, но этот слабый душок испарился быстро, и, говоря о политической стороне, был он «слуга царю, отец солдатам». «Я люблю кровавый бой! Я рожден для службы царской!» Когда приказали, исправно подавлял восстание в Польше, — но уж зато, обвиненный поляками в зверствах, отмел обвинение с негодованием. И по праву.

Тем удивительнее, что оба брата-царя, которым он служил, этого не ценили.

Почтительный сын Дениса Васильевича, ставший его восторженным биографом, с прискорбием заключал, что отец не сделал должной карьеры, а что до наград, то вряд ли он получил половину заслуженного. «Увы! — с горделивой иронией пояснял сын, — тому причиной общий порок семьи: дух свободы…»

Так-то оно, может, и так, но снова спросим: какой свободы?