Рок умер – а мы живем

Чащин был плохим солдатом. Ленивым, неиполнительным, а главное – протестующим вообще против армейской службы со всеми её законами и мелочами. Он не гордился личным «АК» и даже не помнил его номер, не испытывал благоговения, набивая боевыми патронами автоматный рожок, не старался выглядеть бодрым, завидев старшего по званию, не готовил на дембель парадку и альбом с фотками и стихами «И вот последний боевой расчёт. Прекрасен он, словно обряд старинный», написанными красивым почерком… На протяжении всех двух лет Чащин не мог смириться с тем, что его взяли и выдернули из нормальной, с концертами, свободным гуляньем по Невскому, с пивными павильонами, жизни, обрили налысо, одели в пятнистые штаны и рубаху и поселили вместе с ещё сотней таких же ошалевших пацанов в одном помещении.

Когда после учебки Чащина отправили на заставу, он немного воодушевился. Но не из сознания, что близка государственная граница, которую ему оказана честь охранять и, если случится война, доведётся стать одним из первых защитников Родины, а – некоторой волей. На заставе можно было спрятаться в горе дров и подремать или помечтать, можно было уйти к забору и попеть вполголоса любимые песни или, прикинувшись больным – медсанчасти на заставе не было, и проверить, действительно ли боец болен, никто не мог, – сутки спокойно пролежать в кровати… Да и вообще жизнь здесь была в смысле дисциплины легче гарнизонной. Пикшеев заступал на дежурство не каждый день, а остальные не буйствовали. Зато изо дня в день приходилось отправляться в наряды. Левый фланг – двадцать два километра вдоль КСП и трехметрового забора из колючей проволоки, правый фланг – восемнадцать, но почти сплошь по болоту; наряд по тылам – километров сорок, наряд по столбам – вдоль самой границы, проверяя, на месте ли полосатые символы, не сбиты ли с них гербы государства; наряд часового – четыре часа брожения по периметру или торчания на вышке… Плюс частые тревоги, когда учебные, когда боевые, по которым нужно в любое время дня и ночи хватать автомат и подсумок, кидаться в кузов шестьдесят шестого «ГАЗа» и ехать ловить возможного нарушителя. Нарушителем чаще всего оказывался сбой в питании «системы» – забора с колючкой вдоль КСП, каждая проволочка которого была сигнализацией. Иногда «систему» рвали лоси, медведи, её пытались штурмовать рыси, росомахи, подкапывались под неё лисы…

Чащин не понимал, зачем тревоги, зачем походы по флангам, одуревший от тоски часовой, который всё равно не предупредит, если что. Зачем эта бесконечная, изматывающая игра? И кто полезет через границу? Тем более – с Финляндией. Повсюду пооткрывались таможенные проходы – в Светлогорске, в Вяртсиле, да возле каждого крупного приграничного поселения. Пропускали любого – хоть с документами, хоть без. Наши погранцы брали за пропуск блок сигарет, финские – три батла водки. А тут отдавай офицеру честь и притворяйся, что ты бравый боец, топчи эти тропы и делай вид, что граница на замке.

И пока Чащин ходил по тылам и флангам младшим, он мог лишь ворчать, но как только назначили старшим – решил забить на приказ. И сразу же поплатился.

На губу не отправили – застава боролась за звание образцовой, – угрозы насчёт прокурорского надзора тем более остались просто угрозами, но попотеть, помучиться, принять несносные для деда унижения Чащину всё же пришлось.

Сначала гонял Пикшеев. ОЗК, противогаз, полный боекомплект плюс пятнадцатикилограммовая рация на спине; окапывание сапёрной лопаткой, отжимание, подтягивание, марш-бросок… Чащин демонстративно не выполнял ни одного норматива, чем доводил зампобою до истерики. Даже побаивался, что от визга у Пикшеева что-нибудь лопнет в голове… И всё-таки победил и около часа ночи был отпущен спать.

За два часа до подъёма его взял в оборот прапор. Для начала велел подмести плац, протереть запылившиеся стенды с марширующими по уставу солдатами. А потом отвёл к летнему сортиру и поставил задачу вычистить выгребную яму… На заставе имелся вполне цивилизованный, с фаянсовыми о́чками и сливом, туалет, но в тёплое время года его запирали, и личный состав справлял нужду в деревянном щелястом строении.

Прапор выдал двенадцатилитровое ведро и верёвку, указал место, куда таскать: болотистый овражек метрах в двухстах от заставы.

– А рукавицы дайте, – попросил Чащин.

– Ничего, без них веселее. – Прапор сел поодаль, на врытую в землю покрышку для физических занятий, закурил. – Приступай, не стесняйся.

Было раннее утро понедельника, кончался август. Чуть больше месяца оставалось до приказа об увольнении – до дембеля. В каптёрке у Чащина стоял наготове «дипломат» с кое-какими вещами, на плечиках висела пусть не забацанная – без аксельбантов, вставок в погоны, ручной работы шеврона, без кованых крабиков на петлицах, – но чистая и отглаженная парадка… Его чуть не каждую ночь донимали сны о доме, часто виделась комната, пластинки, тахта, девчонки в коротких юбках, пальцы во сне чувствовали приятную остроту струн гитары, а наяву…