Река, текущая вспять

Я так разозлилась, что это «Пошел вон!» у меня невольно вырвалось вслух. Боже милостивый, что же я наделала! В тот же миг медведь резко выбросил лапу в мою сторону. С такой силой, что дерево пошатнулось! Сучья толщиной с меня так и брызнули во все стороны, словно мелкие щепки. Тот, на котором я сидела, обломился, я едва успела ухватиться за другой. Теперь я висела в воздухе прямо над медведем, разъяренным своей неудачей — на волосок не достал! Трудно представить более критическое положение. Тем более что, хоть я и вынослива, руки у меня не такие уж сильные. Хватка моя слабела… слабела… «На сей раз, Ханна, — сказала я себе, — это конец!»

А потом я увидела ухо… Отличное мохнатое ухо, раскрытое, как огромная раковина… «А, голубчик, хочешь что-нибудь услышать? Может, песенку? Ну, сейчас я тебе спою!» Я раскачалась и прежде, чем он успел как-то отреагировать, разжала руки и ухнула целиком в темную пещеру — в ухо медведя! Вцепилась обеими руками в длинную жесткую шерсть, чтоб не провалиться в самую глубину, и закричала. Уж это был крик так крик! Истошный. Пронзительный. Как только голос не сорвала. Медведь взревел от боли и бешено затряс головой. Я держалась цепко, и мне удалось не вылететь из уха. Однако знавала я места более приятные, чем этот вонючий грот. Похоже, господин топтыгин не имел привычки мыть уши каждое утро!

Потом он принялся кататься, тереться об мох — по крайней мере, я так предполагаю, потому что, разжав руки, я сразу очутилась на земле. И бросилась бежать — я бежала, бежала, не разбирая дороги, забыв и про север, и про юг, и про все на свете. «Беги, Ханна, беги! Если хочешь остаться в живых, беги со всех ног!» Я ничего не соображала, не знала, висит ли еще у меня на шее котомка, цела ли я, или медведь оторвал мне руку… Не чувствовала, как хлещут меня низкие ветки, как царапают колючки. Одно я знала: я еще жива и страстно желаю живой и остаться.

Чудеса все-таки бывают: оказалось, я бежала в правильном направлении. Выбравшись несколько часов спустя на опушку, я, должно быть, представляла собой жалкое зрелище. Полуобезумевшая, оборванная, исцарапанная, выбившаяся из сил… но живая!

Я вышла на равнину. Свет, великолепие цветов, их одуряющие ароматы захлестнули меня. «Как же хорошо быть живой! — думала я, пьяная от счастья. — Какое это наслаждение!» Передо мной до самого горизонта простирались дивной многоцветной мозаикой тысячи садов. Я нырнула в это море красок, ароматов… Прилегла отдохнуть под огромным, как парус, синим цветком. Я дышала полной грудью. «О, какая приятная усталость… какой сладостный отдых… Где я? У тебя на плечах, отец? Что это — птицы или цветы? Лепестки или крылья? Я засыпаю или умираю? У меня глаза слипаются, отец… Отнеси меня домой, пожалуйста…»

Глава восьмая Ханнагома

«Это не моя ночная рубашка…» — вот первое, что я подумала, когда проснулась. У меня такой никогда не было. До того уютная, до того мягкая на ощупь, и пахло от нее чистотой. Еще прежде, чем открыть глаза, я по этой рубашке поняла, что здесь мне нечего бояться, что ничего дурного против меня не замышляют. Сидевшая у моего изголовья женщина, толстушка с пухлыми веснушчатыми щеками, смотрела на меня с ошеломленным видом.

— Вы… вы проснулись?

Я была удивлена не меньше.

— Да… А где я?

В руках у нее была книжка с картинками, хорошо мне знакомая. Мне ее читали в детстве: «Жили-были дровосек с женой, и было у них семеро детей…»

— Вы у нас… — пролепетала женщина, — я имею в виду, в деревне Парфюмеров… Мы вас подобрали на равнине три дня назад. Я собиралась вам читать… только начала… Господи, вот счастье-то! Вы — первая, кого я разбудила! За пятьдесят лет! При том что я вызываюсь читать даже не в свою очередь… Простите, не могу удержаться от слез… Я должна скорее сообщить… О, как я счастлива! Как ваше имя? Я первая должна его узнать.

— Меня зовут Ханна.

— Спасибо, Ханна! Вы, главное, лежите, не вставайте! Сейчас позову Эзтергома…

— Эзтергома?

— Да, он у нас главный. А меня зовут Перлигома.

И она скрылась за дверью.

Комната была скромная, но уютная и приветливая — чувствовалась заботливая рука: на прикроватном столике кружевная салфетка, на окне занавески в цветочек. Я соскочила с кровати и обнаружила, что мои раны и ссадины на руках и ногах обработаны и перевязаны. Только я успела заглянуть в шкаф и найти свое платье, заштопанное, выстиранное и выглаженное, как в дверь постучали. Я поскорей шмыгнула под одеяло. Вошла Перлигома, а за ней маленький седобородый старичок. Перлигома была в таком волнении, что смех у нее мешался со слезами.

— Уверяю вас, господин Эзтергом, только я произнесла «Жили-были…», как она открыла глаза! Представляете, едва я успела сесть и открыть книгу! Ах, мадемуазель Ханна, я вам обязана счастливейшей минутой моей жизни! Теперь я могу умереть спокойно…