Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Где ты сейчас, Володя Титов? Не знаю. Уверен, однако, ты в своей теплой компании – с советскими и постсоветскими бомжами, парижскими клошарами, а занеси тебя в Нью-Йорк – с бамами, так они там называют своих бездомных. Читатель может подумать, что ты какой-нибудь, не дай бог, критический реалист. Ничего подобного. Ты не живописуешь пороки общества. Твоя тема – выживаемость. Не просто физическая. Скорее – выживаемость человеческого, гуманного. Как быстро мы забыли эту традиционно русскую тему: сохранение человеческого, несмотря ни на что! Отучились. Как-то трудно из этого сделать концепт. Сочувствие грозит сентиментальностью, а вот этого наше российское contemporary art боится пуще цензуры.

Титов ничего подобного не боится. Никаких сентиментов у него быть не может: он ведь – не поверх своих героев. Не из, говоря современным приблатненным масс-медийным языком, – смотрящих. Он – с ними. На одной скамеечке.

Я это почувствовал почти десять лет назад – какие-то спонсоры помогли устроить выставку Титова в Русском музее. Все путем – каталог, вернисаж. А что, – достоин, качество не спрячешь, талант не пропьешь. Володя на открытие собственной выставки не явился. Через пару дней, когда он, помятый и уставший, наконец-то показался на глаза, я – пришлось ведь как-то выкручиваться перед собравшимися, – готов был метать громы и молнии. Титов обескураживающе улыбнулся, как-то умеренно-виновато: сам понимаешь, встретил старых питерских друзей… Оно конечно, не до вернисажей…

Разумеется, Титов с его чувством причастности к коллективному, коммунальному телу своего народца появился не вдруг и не сам по себе: были у его героев и предшественники, дальние и близкие, есть и ныне здравствующие братья и сватья. Стоит вспомнить 1960-е, когда появились гнилозубые мутанты О. Целкова, неандертальцы Е. Чубарова, водоворот буйных гуляк, блатных и убогих, В. Калинина. Критик А. Якимович нашел для художников этого рода точное определение: живописцы мутации. Живописцы, разумеется, не были одиноки: «антропологическая» тема вообще волновала позднесоветскую культуру в разных ее срезах – от Ю. Мамлеева и до В. Высоцкого («Двери настежь у вас, а душа взаперти. / Кто хозяином здесь? – напоил бы вином». / А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути / – И людей позабыл, – мы всегда так живем! / Траву кушаем, Век – на щавеле, / Скисли душами, / Опрыщавели, / Да еще вином / Много тешились, / Разоряли дом, / Дрались, вешались».

Социально-критическая, даже политическая, составляющая во всем этом мутантосозидании, несомненно, присутствовала.

Все это имеет прямое отношение к творчеству В. Титова. Он был младшим собратом первого поколения «живописцев мутации», входил в круг В. Пятницкого, до сих пор недооцененного, рано ушедшего художника. Посещает занятия литературно-философского кружка Ю. Мамлеева, проникается духом знаковой книги поколения – поэмы «Москва-Петушки» В. Ерофеева, которую позже иллюстрирует. Но его, пожалуй его сразу же отличает что-то очень важное. Он не резонер. Не критик.

Он пишет не советско-угрожающее.

Он пишет не советско-умирающее.

Он пишет российское выживающее.

Никакого эсхатологического ужаса. Никакого злорадства. Какой-то сочувственный жанризм передвижника, из тех, у кого самого сапоги просили каши. Не все ведь были обеспечены, как Маковские.