Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Я живо представил себе французских рабочих-садовников, под руководством мэра, жены художника, убирающих с декоративных посадок кустарника выброшенный иммигрантами хлам. …Титов же рассказывал без всякого осуждения – что поделаешь, привычка у них такая. Социальное напряжение – это не про него. Социальное напряжение чувствовалось не в мастерской, а вовне. На улице. Шофер несколько раз просигналил, в конце – почти панически. Мы вышли во двор. Оказывается, сенегальским детям не понравились наш лимузин и шофер при галстуке, в его сторону полетели уже фрукты-овощи, было вполне ожидаемо, что скоро последуют и пустые бутылки. Не все же на цветочные клумбы выбрасывать. Мы обнялись с художником и торопливо сели в машину. Я смотрел в заднее окно и видел, как уменьшающийся Титов дружелюбно беседует с подростками и детишками, и как они доверчиво тянутся к нему. Вот оно! Я наконец-то вспомнил название одной хрестоматийной русской картины, которое вертелось у меня на языке каждый раз, когда я думал о Володе Титове, – «Всюду жизнь»!

Не ездиют

Лет тридцать назад с лекциями от Общества «Знание» пришлось мне поездить по Восточной Украине. Донецк и шахтерские городки вокруг – невозможно было представить, что там пройдут бои. Чистенькие улочки, «частный сектор» в садах, всюду – терриконы. Лекции читал в шахтоуправлениях, в актовых залах, сменам вовсе не довольных этим времяпрепровождением усталых шахтеров. Однажды показали шахту, конечно, не углубляясь. До сих пор запомнилось: капер, шкив. Между городками передвигался на рейсовом автобусе, прижимая к груди кормильца – проектор для показа диапозитивов. Публика была смешанная: шахтеры и сельские – некоторые даже с живностью на руках. Как-то соседом оказался человек непонятного происхождения. По говору – местный, но с неожиданными интеллигентскими лексическими вкраплениями. По виду – коричневому тону лица и кистей рук – шахтер, но какой-то чистенький, выглаженный, пахнущий – в те-то времена, когда о дезодорантах большинство населения Союза и не слыхивало – чем-то иностранно приятным. Разговорились. Узнав, что я читаю публичные лекции по искусству, обнаружил некоторые познания. Но полностью выбило меня из колеи, когда он небрежно пробросил пару раз: «как-то в Лувре…», «а вот однажды в Прадо…». Я был поражен в самое сердце. Люди моего круга по заграницам не ездили. В загранкомандировки отправляли социально близких, надежных, проверенных. И то под присмотром и с жалкой валютой в кулачке. Мы не были диссидентами, совсем нет. Но и доверия никак не внушали. Не делали шагов навстречу. Даже во время неизбежных регулярных профилактических бесед. Да что там мы, молодежь. Многие старики, великие эрмитажные знатоки голландской живописи или немецкой гравюры так и не сподобились подержать в руках артефакты из западных собраний. Сам Владимир Федорович Левинсон-Лессинг, кажется, был вечным невыездным, если не считать его поездки с родителями в гимназические годы. Хорошо, спасибо партии за это, императорские собрания были достаточно представительны, чтобы их хранители стали великими знатоками. Без командировок на Запад.

Был еще один способ – туристические поездки. Но опять же – череда согласований, проверок и бесед. Немалые деньги. И сомнительная радость – в толпе туристов под бдительным присмотром – галопом по европам. Нет уж, такой – вприглядку – Европы не хотелось. Лучше оставаться при своих мечтах. У каждого из нас, художников и искусствоведов, выпивающих по мастерским, была такая личная мечта о Европе. А тут Прадо. Я даже инстинктивно отодвинулся – может, стукачок? Сосед понял мою ошарашенность.