Разговоры об искусстве. (Не отнять)

– Представьте, вы в поезде, втроем, в купе, одно место свободно. Входит дама, видимо, недавно плакала, прикрывает глаза платочком. Что вы делаете?

– Встаем, конечно, – говорят гимназисты.

– Это понятно. Но затем что делает по-настоящему воспитанный человек?

– Естественно, усаживаем даму, устраиваем на полку ее багаж…

– Это само собой разумеется. Но как усаживаете? Молчание. Оказалось, по-настоящему воспитанные люди освобождают даме место в тени, дабы она не смущалась, что кто-нибудь заметит ее заплаканные глаза.

Помню, в 1990-е на Пестеля, ближе к Литейному, стоял ларек, торговавший спиртным. Часов с одиннадцати к нему выдвигался очень опрятный, благообразный человек с белой тростью. Он не был совсем слепым, был, видимо, слабовидящим. Человек степенно беседовал с продавщицей, греясь на солнце. Милостыни он не просил никогда. Постоянные покупатели узнавали его. В те годы еще выпивали прямо на улице, за ларьком. Этот человек на ощупь отыскивал стеклотару и прятал в свою авоську. Некоторые прямо подносили к нему пустые бутылки, чтобы он не утруждался. В этом жесте было благородство пьющего гражданина. Маленький человек не терял самоуважения, пока держался на этом последнем рубеже: понимании чужого несчастья, доли, еще более тяжелой, чем у него. Когда авоська набиралась, человек медленно, но уверенно – маршрут простукан палочкой до сантиметра, – двигался к пункту приема стеклотары. Там его тоже знали. Так и проходил его день. Конечно, он пропускал стаканчик, если угощали знакомцы у ларька, но алкашом не был. Деньги, видимо, нес в семью. Потому – из-за наличия семьи – и был так опрятен. Как-то вечером мы небольшой компанией двигались по Литейному к моему дому. Человек оказался впереди нас. В авоське у него болтались две пустых бутылки, видимо, последняя добыча – приемный пункт закрылся, дневной урок выполнен. Эта пара бутылок – задел на завтра. Мы осторожно, чтобы ненароком не задеть – не все сохраняли координацию движений – обошли инвалида. И вдруг Профессор метнулся назад. Он увидел на выступе стены, отделявшем полуподвальный этаж, две пустые бутылки. Кто-то выпил на ходу и поставил, чтобы не наклоняться, на этот выступ. Володя мог бы просто передать их в руки инвалиду. Мог взять его авоську и вложить стеклотару в нее. Он сделал по-другому. Подхватив человека под локоток, он подвел его к стене и направил его руку в нужное место, что-то ласково бормоча: а вот еще бутылочки, пожалуйста… Помню, я тогда подивился безошибочности володиной реакции. Если бы он коснулся авоськи, слабовидящий мог бы испугаться: кто-то покушается на его добычу. Если бы протянул бутылки прямо в руки, человек мог бы почувствовать унижение. Конечно, бутылки для него были средством существования. Но одно дело – стоять у ларька, беседуя с продавщицей и со знакомыми, как бы между делом принимая ни к чему не обязывающие дары. Совсем другое, когда на улице незнакомец всучивает тебе стеклянный фугас. Как милостыню, что ли. Профессор действовал с какой-то природной деликатностью. Боже упаси, я не подал виду, что наблюдаю этот эпизод. Это было дело интимное. Володя почувствовал бы неловкость и сделал вид, что не понимает, о чем речь. Я попросту примерил это все к себе и понял: не потяну. Не хватит врожденного демократизма. Вспомнил почему-то через много лет. И – вот ведь причуды сознания – в связи с мемуарами Паустовского. Там гимназический учитель пытается привить своим оболтусам тончайшие нюансы поведенческого рисунка. Не без привкуса сословности и литературности. Пусть утонченная, но нормативность. А вот правил, как передать вечером слабовидящему инвалиду пару пустых бутылок, ни на самую малость не нарушая его человеческого достоинства, не существует. Надо было быть Володей Волковым, чтобы показать, как это делается. Но и его давно уже нет.

Непостмодернистский центон