Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Ставил их Серега на место. Сколько лет прошло, а стоит показать нашему делавару старой советской закалки главного антисемита, он на всякий случай лично с ним познакомится. Наладит, мало ли чего, отношения. А и то – вдруг ребята решатся снова здесь бизнес открывать. Становиться, так сказать, отечественным производителем.

Вспоминается еще одна характерная история, связанная с Любимцевым и Элькиным. Как-то путешествовала наша компания на пароходе по Волге. И как-то засиделись в каюте. Утром оба персонажа в своих каютах ощутили – пьющие люди меня поймут – некоторые шуги в сознании. Это на нашем языке. В пушкинские времена говорили: вертижи в голове. Оба пребывали в состоянии беспочвенной тревоги. Что? Где? Когда? Рано еще, в иллюминатор ничего не видать. Синхронно, каждый по своему трапу, выползли на палубу. И с радостью опознав друг друга, обнялись. Любимцев при этом – с исторической фразой: «Семеныч! Двести лет вместе!»

Белкинский сон

Позвонил Белкин. Долго не виделись, надо бы встретиться. Сказано – сделано. Встретились в кафе на Итальянской, заказали. Выпили по рюмочке. Смотрю – Белкин какой-то сам не свой. Тревожный.

– Ладно, – говорю, черт с ними, с новостями. Потом. Рассказывай, в чем дело.

Оказывается, у Белкина из головы сон не выходит. Не терпится ему поделиться. Запомнил сон во всех подробностях, ни на что не отвлекался, так что, уверяет, донес полностью, не расплескав. Судите сами.

– Почему-то приснилось, что в моей мастерской – Петр Олегович Авен. Ты знаешь, у нас надо сначала кнопку нажать и сказать в домофон, кто ты и к кому. А он как-то возник самостоятельно, без всяких звонков. Представился просто – Петя Авен. Дескать, проходил мимо, зашел, адрес взял у Саши Боровского. То есть у тебя. Меня поразило, что он был в роскошной пижаме, в черно-белую полоску, ар-декошной. С красным платочком в кармашке. Я, конечно, как человек бывалый, удивление скрыл. Мало ли что. Гость почетный, я было приготовился показывать свои работы. Но Авен говорит, глядя на стену у меня за спиной: «Хороший у вас Чашник, вот этот, темный». У меня сроду не было Чашника. Однако, оборачиваюсь, – вижу: Чашник. Темный такой. Мощный.

– И вот этот Суетин хорош, Николай Михайлович, – продолжает Авен. Я ушам своим не верю. Ниночку Суетину знаю хорошо, но работ ее отца у меня никогда не было. Я даже заикнуться о том, чтобы у нее что-то выпросить, не мог бы себе позволить. Сам знаешь. Обернулся – Суетин. Как живой. Супрематизм. Висит себе немного даже так небрежно, чуть кривовато…

– Родченко у вас редкий, «Дом Моссельпрома». Кажется, даже у Алика Лахмана такого нет, – продолжает Авен. – И вот этот коллаж – тоже классная вещь. Отличный выбор.

Я даже обернуться боюсь. Наконец, превозмог себя, глянул. Работа совершенно мне незнакомая. Кто автор? Спросить-то неудобно. Но сразу поверил – раз Авен признал, значит, не фальшак. Говорю так, между прочим: «Может, посмотрите вот мою последнюю серию»… Авен, вежливо: «Конечно, посмотрим. Но сначала я бы хотел поговорить о вашей коллекции». Вынимает старинный такой арифмометр времен нашей молодости, что-то там подсчитывает… Арифмометр пощелкивает.

– Я мог бы предложить вам за эти три лота столько-то…

От слова «лот», ну и, конечно, от такой суммы я немного поплыл. Думаю, сразу соглашаться неудобно. Подумает, – что я, нищий какой, сразу же готов с такими вещами расстаться. Но, главное: боюсь, вдруг все исчезнет, как не бывало. То есть, станет, как было. Без авангарда. Я и говорю: «Петр Олегович, мне нужно время подумать». Он отвечает: «Разумеется. Время у вас есть. Ровно столько, сколько мне потребуется, чтобы переодеться». И – как-то растворяется, дематериализуется. Я больше на стены и не посмотрел. Побоялся. Вот, как был – к тебе. Посоветоваться…

Профессор

Володя Волков был одним из самых обаятельных людей нашего круга 90-х годов, в котором он пребывал как Профессор, – в память о его медицинском прошлом. Карьеру, успешно складывавшуюся, он оставил. В этом плане он был одним из первых, кто осуществил, говоря более поздним языком, дауншифтинг. Впрочем, он где-то числился. Консультировал нас всех, в трудных случаях передавая в руки друзей-сокурсников, выбившихся в большие медицинские люди. И, кстати, продолжавших его ценить как диагноста. Добросердечный, терпимый, отзывчивый на чужие проблемы… Охотник, рассказчик… Его близкий друг Сережа Курехин, неспособный усидеть на месте, кипевший идеями, требующими немедленного решения, на кухне у Профессора расслаблялся и остывал. Аура гиперактивности рассасывалась сама собой и, как табачный дым, вытягивалась в форточку. Московские актеры со «Стрелы» (благо, вокзал был рядом) досыпали у него за столом. Когда мы с ним, бывало, ранним утром по необходимости объявлялись на ближнем Кузнечном рынке, тетки в платках и нарукавниках наперебой подзывали его к своим прилавкам:

– Володенька, вот тебе рассольчик. Ядреный! Тебе сегодня надо. Поправляйся.