Раздевайся, Семёнова!

— Сука… — все еще только в трусах и в одном колготке, я упала в кресло и беспомощно разревелась.

Позорище… Вот ведь позорище какое…

Никогда не прощу — ни себе, ни ему. И не подойду больше — за километр буду обходить мразь эту напыщенную…

Наревевшись, я высморкалась в салфетку из стоящей на журнальном столике коробки. Втянула грудью воздух поглубже, аккуратно промокнула потекшую тушь… и вдруг почувствовала.

Табак. Запах табака.

Принюхалась по-собачьи, задирая голову. Кажется, с балкона.

Недоумевая, я подхватила одеяло… Подкралась неслышно, на цыпочках, и выглянула.

Знаменский, собственной персоной, сидел в глубоком плетеном кресле, закутавшись в большой, мохнатый тулуп, и потягивал что-то дымящееся из небольшой чашки.

Я задохнулась от возмущения. Он даже не потрудился оставить меня в этот постыдный момент одну! Просто вышел на балкон и сидит себе, попевает кофеёк, пока я тут манатки собираю.

Постояла пару секунд, кусая губы, пытаясь решить — пойти высказать, все, что я о нем думаю или же проглотить и продолжить одеваться? Свалить отсюда, как будто меня здесь и не было…

И решила высказать. Подобрала одеяло, навесила самое презрительное выражение лица, на которое только была способна, и решительно устремилась на балкон.

* * *

Еще даже не успев обернуться на звук открываемого балкона, он протянул в мою сторону руку.

— Ты вовремя… — с утренней хрипотцой в голосе сообщил мне, туша сигарету. — Выйди, подыши воздухом. А то я уже соскучился смотреть, как ты сопишь в подушку.

И, наконец, повернувшись в кресле, уставился на меня с всевозрастающим изумлением.

— Ты почему в одеяле? Я ведь даже куртку твою принес в гостиную, на случай, если захочешь присоединиться ко мне…

— Я… просто… — чувствуя себя полной идиоткой, я застыла в дверях, не зная, что и сказать. Или сделать.

Знаменский нахмурился.

— Ты что — плакала?

— Нет, — соврала я и помотала головой.

Он встал, подошел ко мне и заставил зайти в квартиру.

— У тебя тушь по щекам размазана… — закрыв за собой дверь балкона, он повернулся ко мне, поднял мое лицо и осмотрел. — Я что — так сильно тебя обидел, чтобы вот прям слезами заливаться?

Его лицо мрачнело с каждой секундой, и я испугалась. Взяла и все испортила, идиотка…

— Что вы! — залепетала. — И вовсе не из-за этого… Просто я…

Но он, похоже завелся не на шутку.

— Просто тебе стало стыдно, что раз в жизни ты расслабилась и получила удовольствие? Ты — окончательная и бесповоротная ханжа, Семёнова? Может еще в церковь побежишь, грехи замаливать?

Снова Семёнова, значит.

Я набычилась в ответ.

— И побегу. И вам не помешает! Уже скоро седеть начнете, а в голове одни потрахушки!

Он уставился на меня, приоткрыв рот.

— Ах ты дрянь маленькая… Да мне тридцать семь — какое «седеть»?

Я злобно усмехнулась, чувствуя, что медленно, но верно вливаюсь в скоростное шоссе под названием «да гори оно все синим огнем».

— То есть с потрахушками в своей голове вы не спорите?

— Что?! — его потемневшие от гнева глаза уже метали молнии, руки сжались в кулаки. — Я к тебе даже не притронулся вчера — и это после того, как ты сама корчилась на той тахте, извивалась, как кошка в течке…

— Не просто, наверное, было… — процедила я сквозь зубы, ненавидя его уже всем сердцем. — Измучились, небось — со стояком всю ночь ходить…

Да, я нарывалась. Я хотела, чтобы он меня ударил в этот момент. Пусть хоть символическая пощечина — она заставит меня забыть о нем другом — том, что шептал мне ласковые пошлости и хотел, чтобы мне было хорошо… том, кто гладил по голове, пока я засыпала у него на плече, счастливая и довольная… Пощечина разъест ядом, уничтожит все хорошее, что я от него увидела, сделает меня такой, какой считала себя раньше — несчастной жертвой, которую используют, а не лелеют, заставляют раздеваться, а не оставляют куртку, чтобы не выходила на балкон голая…



— Убирайся, — глухо сказал Знаменский, разжимая кулаки. — Видеть тебя больше не хочу.

Из меня будто воздух выпустили. Вся злость ушла, растворилась в сизой, предрассветной дымке за окном.

Господи… Что я натворила?

Обойдя меня — широко забирая в сторону, будто ему было противно меня касаться, Виктор Алексеевич вышел из комнаты.

— Даю тебе пять минут — не успеешь, выкину из квартиры в чем есть, — донеслось до меня из глубины квартиры.

Жгущий комок горечи в моей груди вскипел, поднялся тошнотой к самому горлу… Задыхаясь от ярости и боли, я оглядела эту роскошную, идеально чистую гостиную…

Кошка в течке, говоришь? Ухватила взглядом изящную китайскую вазочку на камине, подскочила к ней, размахнулась… и изо всех сил запустила вещицу в противоположную стену.

С жалобным хрустом вазочка врезалась в обои, взметнулась тонким облачком осколков… и рассыпалась, оседая на пол и диван красно-серой крошкой.

На звук бьющего стекла Знаменский прибежал так быстро, что я не успела сформировать в мыслях очередное «что я наделала».

— Ты в порядке?.. — Его взгляд взволновано забегал по мне, по комнате, по все еще висящей на подлокотнике кресла одежде… и остановился на куче мусора, которая пару секунд назад была красивой китайской вазой.