Раубриттер

Юноша стоял и цвел после таких слов рыцаря. Он задрал нос и

свысока смотрел на неверующего кузнеца. Волков никогда его

таким не видел, чуть не засмеялся даже.

— Ладно, — он усмехнулся и продолжил, — ты расскажи, кузнец, про

девочку.

— Про какую? — Спросил тот.

— Про батрачку. Монах сказал, что похоронил девчонку, что волк

разорвал. Говорил, что она у тебя батрачила.

— Было такое, — невесело вздохнул кузнец, — жила у меня сирота.

Звали ее Эльке. Жила, коз посла, по дому помогала, один раза

сказал коз до большого оврага отвести, рядом с домом они уже все

объели, а после обеда привести их обратно. Дуреха привела пять

коз, а одну потеряла где-то. Я говорю: «Иди, найди, но до темна не

ходи, засветло возвращайся, даже если не найдешь козу, сама

знаешь, что по темноте у нас ходить нельзя». Так она ушла и не

вернулась. Утром с собаками пошел ее искать, так собаки

заупрямились идти. Пинками их гнал до оврага. Обшарил большой

овраг, ни козы, ни Эльке не было. И следов никаких собаки не

нашли. С тех пор не видал ее, пока святой человек не сказал мне, что нашел девочку, парованную на куски, говорил, что руки и ноги

— все погрызено было, все разбросано. Он собрал все, что нашел, и

схоронил ее у своего дома.

Мальчишки тем временем наполи коней Волкова и его спутников, стали рядом и интересом слушали рассказ.

— Вот так вот, — продолжал кузнец, — и не ясно, как Эльке так далеко

уйти смогла за ночь, где большой овраг, а где дом монаха. Почему

пошла от дома в вашу землю — непонятно.

Волкову тоже было непонятно, и особенно было ему не ясно, к

чему монаху замки и клетка.

— Ладно, кузнец, спасибо за рассказ и воду, — произнес он, вставая, -

поеду я.

— Доброго пути вам, господин, доброго пути, — кланялся кузнец и его

молодые помощники.

Поехал он обратно и снова заехал к лачуге отшельника. Спешились

возле нее, монаха опять дома не было. Походили вокруг, позаглядывали в щели, ничего не разглядели. Увалень хлипкую

дверь потолкал — заперта.

— Выломаешь? — Спросил у него Волков.

— Раз плюнуть, господин. — Бахвалился тот.

Кавалер подумал немного. Хотелось ему конечно, клетку

посмотреть, но выламывать дверь в доме бедного монаха было

нехорошо.

— Ну, ломать, господин? — Спросил здоровяк, уже прикидывая, как

это сделать лучше.

— Нет, — махнул рукой кавалер, нехорошо то было бы, — поехали

домой, обедать уже хочу.

Сел на коня, еще раз огляделся. Тихо тут было, дикая земля. Кусты

колючие, овраги от глины красные, чертополох и лопухи с репьем.

Летом невесело, а каково же тут зимой тогда? Как тут одному жить

— непонятно. Видно, и впрямь отшельник — святой человек, раз не

боится ни зверя, ни тоски.

Хотелось кавалеру с ним встретиться, много к этому святому

человеку у него вопросов появилось и помимо клетки. А еще он

подумал: «Жаль, что Сыча сегодня не было, был бы Сыч, так

вопросов к монаху было бы еще больше».

Глава 31

А Эшбахт, его убогий Эшбахт, на глазах менялся. Солдаты

потихонечку стали дома свои тут ставить, прямо вдоль дороги.

Домы были дрянь, из орешника и глины: один очаг, два окна и

дверь, сверху побелка — вот и весь дом. Но на фоне старых, крестьянских лачуг смотрелись они чистенькими и уютными.

Но главное — в них стали появляться женщины. Молодые женщины.

Из тех, что солдаты захватили на том берегу. Женщина сразу

придавала вид обжитого жилища солдатскому, мужскому, скудному дому. Хотя и рыдали они все, не преставая. А как им не

рыдать, если взяли их силком из дома, оторвали от родных, привезли в глушь да еще силой взяли замуж. И мужья у всех них

были либо старые, некоторым и под сорок годков было, либо

увечны. Мало кому из двух десятков женщин повезло, что бы у

мужа было хотя бы лицо без шрамов и все пальцы целы. И все при

этом еще и бедны. А многие девки были из зажиточных

крестьянских сел, а многие были из тигровых городских семей. А

тут их ждал дом из глины и палок, даже кровати в нем нет. Муж

немолодой и уродливый, да еще и небогатый. На венчании девки

выли в голос, отказывались к попу подходить. Кого-то приходилось

и кулаками уговаривать. И только так они стоять соглашалась при

таинстве. Но брат Семион был глух к слезам молодых женщин.

Венчал без всякой пощады, как бы невеста не визжала и не рыдала.

Только уже совсем буйных просил успокоить, тех, что бились и

орали на таинстве, тех и успокаивали без всякого снисхождения, используя оплеухи и тумаки.

И денег с солдат за ритуал святой отец не брал совсем. Не за

корысть старался, а за совесть. И это при том, что чуть ли не треть

девок состояли в церкви реформаторской, церкви сатанинской.

Таких он быстро перекрещивал, даже если девка и была против.

Перекрещивал и венчал. Ничего, стерпится — слюбится. Уживутся

как-нибудь. Брат Семион был молодец.

Но среди новых нищих солдатских домов скалой возвышался

новый строящийся дом.

«Домишко какой-никакой построю при церкви, чтобы господина не

стеснять», — говорил брат Семион епископу маленскому, когда

деньги клянчил на церковь, при том смирено закатывал глазки к

небу.

И «домишко какой-никакой» получался каменный, с подвалом, в

два этажа, а размерами он был больше, чем дом самого господина