Рассказы из Диких Полей

Рогалиньский вышел из тени за спиной обоих шляхтичей. Улыбнулся, стащил шапку с головы, открывая высокий чуб черных волос. Никого не спрашивая, он налил себе вина в кубок, залил в себя одним глотком, последние капли вылизал острым, будто бы у змеи, языком… Потом поглядел на Невяровского зеленоватыми глазами. Шляхтич почувствовал холод, но тут же ему сделалось жарко. Сейчас он подумал, что Рогалиньский ведь с места должен был обо всем догадаться. Наверняка он мог читать в шляхетских головах, словно в раскрытой книге.

- Так что там у вас слыхать, мои господа?

- Скучно нам, - ответил на это Вольский. – В последнее время здесь как-то пусто сделалось. Все гуляки ушли на Волощину. А теперь охраняют гаремы у татар.

- Не все. Я вызвал вас сюда, господа-братья, потому что имеется работа. Следует проучить одного иезуитского служку. Имеется тут один голыш, которому не по духу одна шляхтянка, наша верная служанка, которую изводит судебными исками. Так его следует поучить уму-разуму. Он слуга ксендзам. Каждый день лежит крестом в костеле. И, можете себе представить, ежегодно босиком в Ченстохову ходит. Ты, сударь, сделаешь это сам, - сказал он, глядя на Немяровского, - потому что большой экспериенции для этого не надо. А ты, пан-брат, - буркнул он пану Доминику, - будешь мне нужен кое-где еще.

Ничего он не знает, мелькнуло в голове Немяровского. А может, он только не дает узнать по себе. Он ведь уверен, что и так принадлежу ему навечно.

- И где проживает этот святоша?

- За Львовом, под Дублянами⁵³. А зовется он Ежи Новодворский.

- И как он с саблей? Хорош?

- Даже до пяток тебе, пан Невяровский, не дорастает. Ты его без труда разложищь. Ты же, мил'с'дарь, его не боишься?

- Сам не знаю, - буркнул тот, избегая взгляда Рогалиньского.

- Что-то ты мрачен, сударь… Ладно, не стану больше морочить тебе голову. Встретимся через неделю в Саноке, где и обычно, в корчме у того выкреста, жида Натана.

Рогалиньский встал, кивнул Вольскому. Тот поглядел Невяровскому прямо в глаза, но, поскольку тот ничего не сказал, направился к двери.

Невяровский остался сам, допил остаток меда из кубка. Его постоянно мучили беспокойство и страх. Что могло статься, если Рогалиньский догадался бы о том, что он сомневался в смысле собственного существования? Что он чувствовал себя обманутым? Невяровский был навечно осужден, проклят при жизни и прекрасно это осознавал. В конце концов, уже много лет назад он продал душу дьяволу. Тогда ему казалось, что вот он вступил на путь могущества и славы. Ранее, он насмехался над мелкими, трусливыми людишками, недостойными имени польской шляхты, которые, после того, как прижали на сене девку или выпили лишнюю кружку пива, неделю лежали крестом с конопляной веревкой на шее. Сам же он желал чего-то большего. Он жаждал могущества, которого не могла дать никакая вера, никакой Бог, за исключением самого черта. Когда-то он чувствовал себя превосходно. Но вот сей час, здесь, в этой самой корчме, что-то в нем изменилось? Словно бы какая-то самая дальняя, скрытая частица души, которую он продал, почувствовала, что ее обманули. А ведь Рогалиньский исполнял все пункты их договоренности на все сто. Невяровский мог иметь все, чего только пожелал: деньги, девок. У него уже имелась слава великого рубаки и превосходного солдата. Он всегда выходил целым из битв, наездов и поединков, каких всегда было полно в Червонной Руси. Так что же было причиной того, что все будило в нем скуку? Возможно тот факт, который сам он осознал лишь недавно? Тот факт, что он пробуждал страх. Что его боялись все, хотя бы, этот еврей за стойкой, как те голоштанные шляхтичи, которых он выгнал из корчмы. Невяровский мог производить впечатление громадного, демонического и ужасного, и никогда до сих пор никому не сочувствовал. Но и никогда еще все это величие и сила не надоели ему столь сильно, как теперь. Ибо, что с того что он мог без каких-либо помех вызвать на бой даже самого выдающегося рубаку, раз во всем этом ему чего-то не хватало. Вот только чего? Он и сам, говоря по правде, не знал, как это назвать. Понятное дело, несмотря на уже сказанное, меняться он не желал. Вовсе не желал он обратиться в славную католическую веру. Ему давно уже осточертели лицемерное смирение, молитвы и покаяние за грехи, которые каждый из людей постоянно повторял заново. Чувствуя себя польским шляхтичем, он жил так, как, похоже, и должен был жить, и совершенно не собирался предать самого себя из страха перед Божиим наказанием. Совсем даже наоборот – у него даже сложилось впечатление, что раз Бог, как рассказывали в костелах, правил небом так, как король светлейшей Речью Посполитой, то он должен был уважать честь сильнее, чем лицемерие и обращение в истинную веру из страха перед смертью.

Он поднялся, чтобы избавиться от раздумий. Подошел к стойке. Еврей склонился над бочкой с капустой.

-Эй, пархатый!

Невяровский произнес это совершенно спокойно, но корчмарь задрожал, упустил деревянную ложку из рук и подскочил к шляхтичу, а тот увидел в его глазах испуг.