Расплата

Были две парафиновые свечи – вернее одна, разрезанная надвое. Были розы – настоящие, садовые. Душистые. Были жареные на костре куриные окорочка и успевшее уже согреться шампанское – моё в гранёном стакане, а Лёшкино - в старой чайной кружке с отколотой ручкой. Были осенние, пахнущие бабьим летом яблоки на блюде – жёлтые и красные, и виноград «дамские пальчики», уже перезревший, но такой сладкий... А ещё – красивый, лазурного цвета кашемировый палантин с шёлковыми кистями. Такой нежный, такой ласковый к коже и невесомый, как кружевная тень на снегу. Где Лёшка его взял и сколько он мог стоить – я не могла и представить, но это был шикарный подарок! Впервые в моей жизни – новый и специально для меня!

И я рыдала по нему, как по умершему родственнику, когда уже через неделю мать его пропила. И ладно бы хоть у тётки Зины - тогда можно было бы попытаться выкупить, но нет. Где-то на стороне.

К чёрту. Нет уже ни той осени, ни того палантина, ни Лёшки, ни меня. Жизни той больше нету, а значит, нехрен и вспоминать!

* * *

Весь сентябрь прождала Панина, но он так и не появился. Как и гинеколог. Пошёл четвёртый месяц моего нахождения в заключении и пятый с того момента, как я последний раз поцеловала Дениса...

В середине октября я впервые почувствовала, как пихнулся ребёнок. К тому времени соседки уже научили меня считать срок по неделям и даже сказали, когда, приблизительно, буду рожать. И когда я ощутила лёгкий толчок, а через некоторое время ещё несколько – шла семнадцатая неделя.

Что я почувствовала? Не знаю. Я просто растерялась. Внезапно оказалось, что эта беременность - уже не какой-то неопределённый кошмар из жестокого прошлого... Это ребёнок. И он, вопреки моей воле рос в моём же, надёжно берегущем его ото всех невзгод теле. К тому моменту я уже не ненавидела его той непримиримой ненавистью. Свыклась. Но он всё равно был мне чужой, инородный. Нежелательный.

И вот теперь он пихался, а я каждый раз отчаянно скрывала от себя прозрачное, едва заметное тепло, словно бы ползущее от его прикосновений прямиком в моё сердце.

* * *

Вообще, если говорить о самых первых месяцах жизни в колонии, то всё происходящее со мной, включая и страхи, и ненависть к беременности, и усталость с отчаянием, и надежды, можно было заключить в одно ёмкое понятие: Сумбур.

Отсутствие информации ломало реальность. Я, особенно поначалу, в первый и второй месяцы, то подрывалась в каких-то безумных, горячих попытках найти справедливость: писала прошения о встрече с представителями администрации колонии и пыталась доказывать сокамерницам, что я вовсе не «Маруська Бобёр»... То забивалась в угол и убеждала себя, что моя задача тихо ждать Панина. Дураку же понятно, что всё происходящее его рук дело, а значит и беседы с администрацией носят чисто формальный характер...

Кстати, эти беседы были, да. Два раза. В первый раз я была настроена решительно. Вот пусть докажут мне, что я Боброва Мария Сергеевна! Что хотят пусть делают – очные ставки, следственные эксперименты, анализы. Ну не знаю, да и не мои проблемы, как они будут это делать! Я-то со своей стороны могла привести тысячи доказательств тому, что я Кобыркова. Назвать сотни людей, которые смогут меня опознать, факты биографии, места, фотографии! С того же конкурса Мисс-фитнес или с рекламы Олимпа! Пусть проверят! Это же так просто!

Ну и что в итоге? Меня выслушали, покачали головой, повздыхали. Намекнули, что я не в себе. Что есть Дело, а в нём - мои подписи, отпечатки пальцев и прочая ерунда, с которой всё в порядке. Уточнили, значит ли моё заявление о требовании расследования, что я ставлю под сомнение всю Судебную Систему страны и, в частности, исполнительные органы, в ведении которых сейчас нахожусь? Загнали своими разумными, в общем-то, вопросами в оправдания, в ситуацию, когда я начала лепетать, что нет, я не считаю, что они не правы, но... и всё такое. Короче, ни о чём.

А вторая беседа произошла в режиме заметного, хотя и аккуратного морального давления и обвинения меня в попытке дискредитации Администрации колонии, а так же намёками на то, что это чревато для меня некоторыми неудобствами...

После этого я долго пыталась сообразить, к чему может привести моё дальнейшее упрямство, но, повторюсь, всё что творилось тогда в моей жизни и мыслях можно было назвать не иначе как сумбур, и я не находила для себя ответов.

И я перестала долбить администрацию, решив дождаться Панина. А не дождавшись, уже задумалась о том, чтобы снова попытаться заявить о себе... и примерно в это же время меня перевели в другой корпус, в другой отряд.

* * *

Это был трёхэтажный барак, а в нём, направо-налево по коридору, спальные комнаты со всё теми же двухэтажными нарами на сорок восемь человек, всё та же духота и теснота - но нас больше не запирали, как в камере! Отдельно по коридору – комната для приёма пищи и комната для хозяйственных нужд – постирушек и хранения вещей. Два душа на этаж, и график пользования им по комнатам.