Расплата

Уже через четыре дня после поступления в камеру, меня определили стажёром на местное швейное производство, в цех пошивки тентов для торговых палаток. Работали конвейерными бригадами. На моей операции много ума не требовалось – прямая строчка «от и до». Прострочила и передаю дальше. Главное было преодолеть страх перед жуткого вида тарахтящей машинкой. Это вам не бабушкин «Зингер» на механическом ножном приводе! Тут просто машина-убийца какая-то. К ней даже подходить было страшно. Но страшно - не страшно, а надо. Причём очень бодро, ведь если тормозила я, то тормозилась вся наша бригада, и это сказывалось на производительности и, соответственно, на зарплатах. А это негласно приравнивалось к воровству и жёстко наказывалось. Поговаривали, что бывали случаи, когда нерасторопные клуши "случайно" падали животом на ножницы или, так же «случайно», пристрачивали себе пальцы... Поэтому я пахала как заведённая, а когда закрывала глаза – перед ними продолжала мелькать игла: Тт-т-т-т-т-т-т...

Тенты были нереально тяжёлые, и за весь день ворочанья их спина и плечи уставали просто адски. После смены от перенапряжения тряслись руки, и постоянно преследовал мучительный, сладко-резиновый запах брезента.

С каждым днём моя тошнота становилась всё мучительнее, особенно под утро, и я, вынужденно нарушая режим отбоя, вставала ещё задолго до побудки и куковала в сортире, возле туалетной дырки, хотя блевать хотелось уже от одного её вида и вони. Не знаю как у мужиков, им, наверное, проще мочиться прицельно, но нам, бабам, не помогало даже трёхразовое за день мытьё полов.

Пока я уговаривала себя, что мне херово из-за резинового смрада в цеху и нервно-физического перенапряжения, соседки по камере уже вынесли вердикт. Безо всяких там гинекологов. И они говорили об этом так просто, словно беременность и роды в заключении – это процесс такой же естественный, как и на воле.

А у меня в голове не укладывалось – как? За что? Ну почему после всего, что я пережила, хотя бы это не обошло меня стороной?! Господи, почему?!

Вероятность того что это ребёнок Дениса была настолько ничтожна, прямо-таки призрачна, что я подыхала от отчаяния и ревела по полночи, словно чувствуя где-то внизу живота раскалённый, разъедающий меня нарыв. Люто ненавидела его и молила бога о выкидыше. Вспоминала тот сон после первых двух изнасилований, когда скованные руки не позволяли мне даже просто вытереть ублюдскую сперму стекающую по ногам: «Сын будет!»... Нет, Господи, нет, ну пожалуйста!...

Но Господь не слышал, и я, как грёбанная семижильная мужебаба активно вызывалась таскать тяжеленые мотки брезента и игнорировать возможности присесть или прилечь во время перерыва. Я хотела надорваться и скинуть проклятый плод.

Но выкидыша всё не случалось, зато грудь болела так, что хоть ори и от баланды и вечной перловки с тухлой квашеной капустой изводило изжогой... А ЭТО упрямо продолжало жить во мне и заставляло ненавидеть себя, и своё чёртово тело, которое позволило ЕМУ прижиться. Эта ненависть заполонила меня настолько, что я не успевала думать ни о чём другом. И может, это было и к лучшему.

Боль от воспоминаний о бабушке, которая, возможно, не пережила мою «смерть» и о беременной маме, которая, может, не дай Бог, снова стала пить – эта боль стояла фоном. Вязкая, душная. Я не замечала её, не осознавала её причин, просто находилась в постоянном напряжении.

Что касается Дениса... Я запрещала себе думать о нём. Гнала любую мысль, любые попытки вспоминать и анализировать то, что было со мной за последние девять месяцев, начиная с того хулиганского знакомства у обочины в минувшем октябре.

Девять месяцев, Господи, как символично.

Столько мы были знакомы до того момента, как наши отношения разродились разрушенными судьбами и отнятыми жизнями стольких людей! Включая нас самих. Но нельзя было думать об этом. Может быть потом, когда осядет пепел. А сейчас - нет.

Что, почему, зачем - какая теперь разница? Теперь, когда счастливое прошлое стало просто обломком отравленной стрелы в сердце? Эта рана болела мучительно, и всё что я могла сделать для того чтобы хоть как-то облегчить свои страдания – это не тревожить её. Правда получалось хреново. Потому что, как бы ни хотелось мне сдохнуть, я всё-таки жила, и сердце моё всё ещё билось, упрямо гоняя по венам ядовитую муть воспоминаний. Потому что мне снились сны, которых я боялась не за то, что в них были подвал и цепь. Нет. Я боялась их за то, что в них бывал Денис! Такой близкий, с тёплыми щеками, заросшими щетиной... Я вела по ним носом и забывала о том, что это сон... И мы любили, строили планы, держались за руки и молчали ни о чём, глядя в небо... А потом я просыпалась в вонючий тюремный быт и сходила с ума от несовместимости себя и реальности.

Нет. Лучше не думать совсем. Может, потом. А сейчас я тупо пахала, как проклятая и всё никак не могла надорваться.