Расплата

Я с замиранием сердца стряхнула с листа ошмётки ластика и повернула рисунок к Трайберу. Он сказал, что это прекрасно, искренне улыбался, благодарил. Я не очень-то в это верила, но было приятно, чего уж там. Жаль, не смогу показать рисунок Марго - было бы очень интересно получить от неё разбор ошибок. Например, с носом точно что-то не так – а что, не пойму. Ладно, Бог с ним. Как умею.

- Хорошо, что вам понравилось, - улыбнулась я Николосу. – Ну... Всего вам хорошего. Счастливого пути домой и... Вообще. - Попятилась к двери. – До свидания!

- Du sprichst Deutsch, Masha?* - спросил вдруг Трайбер, и я от неожиданности, практически не задумываясь, выдала:

- Heuschrecke, spring!

Он рассмеялся и спросил что-то ещё – короткой чёткой фразой, и даже слова в ней были какие-то знакомые... Но я была настолько взволнована, что сходу не поняла. Просто машинально улыбнулась и сбежала.

Кузнечик, прыгай? Серьёзно? Вот это я ему ответила? Вариация на тему: "спасипа, на здаровья, карашо!" Да? Типа, о, да, Николос, я знаю много немецких слов – вот послушайте... Так что ли?! А я вообще-то отличницей в школе по немецкому была! И в технаре на факультатив ходила... Только кому это теперь объяснять? Поезд уехал.

Очень долго не могла заснуть. В груди приятно замирало, губы то и дело расползались в улыбке. Сердце как будто таяло и приятно, так, зудело. Нет, я не рассматривала Николоса как объект любовного томления – где он и где я! К тому же, он был бесспорно приятный, даже симпатичный... но не моё. А с другой стороны, если судить по первому впечатлению, - а кто моё? Денис? Вообще нет. Он мне даже не понравился с первого раза, точно помню. Это Ленка убедила пойти с ним в клуб, и только потом уже он зацепил меня чем-то другим. Лёшка? Тоже нет. Мне просто было жутко лестно, что новенький старшеклассник сходу запал на меня, но не больше того. Хотя, если честно, уже потом, когда начали встречаться, когда тусовались у него на даче и стали позволять себе больше, чем просто держаться за ручки – бывали периоды, когда я задыхалась без него. Он в это время обычно уезжал куда-нибудь на соревнования, а я отчаянно скучала... Но я и по Денису ничуть не меньше скучала! Прямо-таки сума сходила!

А вот теперь – какой-то залётный немец улыбнулся, кинул парочку комплиментов, и я таю... Господи, докатилась.

********************

Du sprichst Deutsch, Masha?* - Ты говоришь по-немецки, Маша?(нем)

Глава 23

Через три дня привезли Алёшку. Я как раз маршировала после ПТУ на обед, когда мне сообщили, об утверждённом Сафоновой освобождении от учёбы и работы на трое суток, с проживанием вместе с сыном в Доме ребёнка. Наспех проглотила безвкусный корм и, отпросившись у дежурной, бросилась к Алёшке. Но попала на тихий час и ещё бесконечно долго ждала, сидя на детской площадке, прежде чем меня наконец-то позвали.

Алёшка, хмурый спросонья, прятался за воспитателя и, казалось, не узнаёт меня. Господи, как он похудел! Такой маленький, беззащитный, с бледным лицом, огромными глазищами и тёмными кругами под ними – он смотрел на меня немного затравленно, а я тянула к нему руки и уговаривала:

- Алё-ё-ёша, сыночек, ну иди к мамочке...

А он не решался, и от этого хотелось реветь прямо тут, но нельзя. Нельзя!

- Алёшенька, зайка, иди к маме...

И он, слегка подпихнутый под спину воспитательницей, послушно пошёл. Не потому что захотел, а потому что надо. Что за мысли гуляли в его лохматой головке? О том, что я предала его? Оставила одного где-то там, где чужие люди делали больно всеми этими уколами и процедурами? Где он плакал и звал меня, а я не слышала и не шла? А теперь «Алёшенька, сынок?» Подхватила его на руки, зарылась лицом в исхудавшее тельце, пропахшее больницей:

- Сыночек, родненький, мамочка так тебя любит!

Но что ему слова, когда на деле он увидел другое?

Не отходила от него ни на миг, прикасалась, ласкала, улыбалась. Отвоёвывала обратно утраченное доверие. И ревела тайком, глядя на исколотую попку и вены, воя в душе: «Господи, ну ладно я, но ему-то это за что?!» А Алёшка, хоть и серьёзный мужичок, но мальчонка пока ещё открытый и отходчивый! Заметно стосковавшийся по ласке, он охотно подставлял для поцелуев свои щёчки и русую макушку, доверчиво обнимал меня своими маленькими ручонками.

- Сыночек, любишь мамочку?

- Любу... – так серьёзно, баском, от которого у меня ноги подкашивались, и ком в горле вставал. Я тоже тебя люблю, родненький. И если бы ты только знал КАК!

Он кашлял. Стоило ему только лечь – ночью ли, днём – кашлял, да так мучительно, едва ли не до рвоты, что мне было физически больно за него. Тогда я брала его на руки, садилась на кровать, прислонившись спиной к стене, и всю ночь, лишь изредка проваливаясь в полудрёму, слушала, как утихает кашель и выравнивается дыхание, чувствовала, как подрагивают, проваливаясь в сон крохотные пальчики, и доверчиво расслабляется тело. Я готова была сидеть так круглыми сутками, но кто будет делать это, когда закончатся наши три дня?