Пылающий берег

На нее нападали приступы черной тоски, во время которых даже невинная болтовня Ха’ани ее раздражала, и она уходила подальше вместе с ребенком. И хотя он преспокойно спал, она, держа его на коленях, говорила с ним по-английски или по-французски. Она рассказывала малышу о его отце и об особняке, о Нюаже и Анне, о генерале Кортни, и эти имена и воспоминания вселяли в нее глубокую меланхолию. Иногда ночами, когда Сантэн не могла заснуть, она лежала, слушая музыку, звучавшую в ее голове, арии из любимой «Аиды» или крестьянские песни на полях Морт-Ома в дни сбора винограда.

Месяцы шли, времена года в пустыне менялись. Деревья монгонго снова зацвели и принесли плоды, и однажды Шаса встал на четвереньки — к полному восторгу всех — и впервые начал исследовать мир вокруг себя. Но настроение Сантэн менялось куда быстрее и тяжелее, чем погода: ее любовь к ребенку и нежность к старым бушменам сменялись тоскливыми моментами, когда ей казалось, что она на всю жизнь останется пленницей этой долины.

«Они сюда пришли, чтобы умереть, — осознала она наконец, видя, как старые сан спокойно занимаются мелкими делами. — Но я-то умирать не хочу… я хочу жить, жить!»

Ха’ани внимательно наблюдала за ней, пока не увидела, что время пришло. И тогда она сказала О’ве:

— Завтра я и Хорошее Дитя уйдем из долины.

— Почему, старая женщина?

О’ва явно был ошеломлен. Вполне довольный всем, он даже не думал об уходе.

— Нам нужны целебные растения и смена еды.

— Но это не причина рисковать, проходя мимо стражей туннеля!

— Мы выйдем в прохладе рассвета, когда пчелы сонные, и вернемся поздно вечером… а кроме того, стражи нас признали.

О’ва хотел еще что-то возразить, но Ха’ани его перебила:

— Это необходимо, старый дед; это из тех вещей, которых мужчинам не понять.

Как и предполагала Ха’ани, Сантэн взволновалась и обрадовалась возможности выхода наружу. Девушка разбудила Ха’ани задолго до назначенного часа. Они тихо проскользнули сквозь пчелиный туннель, и Сантэн с привязанным к ее спине сыном и с сумкой на плече побежала в узкую долину и дальше, в бесконечные пространства пустыни, как школьница, отпущенная с уроков. Все утро у нее было прекрасное настроение, они с Ха’ани беспечно болтали, бродя по лесу, ища и выкапывая корни, которые, как говорила Ха’ани, были им необходимы.

В полуденную жару они укрылись под акацией, и, пока Сантэн кормила ребенка, Ха’ани свернулась в тени и спала, как старая желтая кошка. Когда Шаса насытился, Сантэн прислонилась спиной к стволу акации и тоже задремала.

Ее встревожили стук копыт и лошадиное фырканье, и она открыла глаза, но застыла в неподвижности. Ветер дул в их сторону, и ниже на склоне появилось стадо зебр, не замечавших женщин в высокой, по пояс, траве.

В стаде было не меньше сотни животных; рядом со взрослыми топтались новорожденные жеребята с еще слишком длинными для их пушистых тел ногами и с размытыми шоколадными полосами на боках, еще не приобретшими окончательного рисунка; малыши держались рядом со своими мамами и таращились на мир огромными темными глазами. Жеребята постарше уверенно гонялись друг за другом между деревьями.

Ближе к центру стада собрались и кобылы, с жесткими торчащими гривами и настороженными ушами, некоторые из них выглядели огромными — они явно ожидали появления потомства, и молоко уже набухало в их черном вымени.

Жеребцы держались по краям, они были мощными, их шеи горделиво выгибались, когда они бросали вызов друг другу или принюхивались к одной из кобыл. Они живо напомнили Сантэн ее любимого Нюажа. Едва осмеливаясь дышать, она лежала у ствола акации и с наслаждением наблюдала за животными. Они передвинулись, подойдя еще ближе; Сантэн могла бы протянуть руку и коснуться одного из жеребят, промчавшегося мимо нее. Она видела, что все животные отличаются друг от друга, рисунки на их шкурах были такими же индивидуальными, как отпечатки пальцев, а вдоль темных полосок шли светлые, кремово-оранжевые, и каждая зебра выглядела как произведение искусства.

Пока она рассматривала их, один из жеребцов, величественное животное с пушистым хвостом, свисавшим между его задними ногами, отрезал от стада молодую кобылу, покусывая ее за бока и шею крупными желтыми зубами, не давая ей повернуть назад, отгоняя от других кобыл в сторону акации, а потом начал ласково тыкаться ей в шею.

Кобыла кокетливо взбрыкивала, прекрасно понимая собственную привлекательность, закатывала глаза, и потом сильно укусила жеребца за блестящее мускулистое плечо, так что он даже фыркнул и попятился, но тут же повернул обратно и попытался сунуть нос под хвост самки, туда, где ощущал ее готовность к спариванию. Кобыла заржала в ярости и лягнула его обеими задними ногами; ее черные копыта проскочили над головой жеребца, а кобыла развернулась к нему мордой, оскалив зубы.