Просто жизнь

Маня не ответила. Потоптавшись, я хотел уйти, но ноги внезапно сделались ватными и запершило в горле. Сердце стучало так сильно, что я слышал его. Я, наверное, сказал бы какую-нибудь глупость или совершил бы еще что-либо нехорошее, необдуманное, но в этот момент на дворе появился мой одногодок и лучший друг Ленька Сорокин, такой же длинноногий и длиннорукий, как и я, вместе с отцом — Николаем Ивановичем.

Каждый день Ленька сопровождал отца до проходной «шпульки» — так мы называли шпульно-катушечную фабрику, расположенную наискосок от нашего двора. В молодости Ленькин отец был видным парнем. Это подтверждали черты его лица, когда-то четкие, теперь расплывшиеся от чрезмерного пьянства. Николай Иванович не скрывал, что сильно уважает вино; по этой причине он часто оказывался вместо «шпульки» в какой-нибудь забегаловке, откуда его, если он успевал пропустить стопку, не могли вытащить даже самые страшные угрозы Анны Федоровны, его жены и Ленькиной матери, рослой, сильной, преждевременно состарившейся от тяжелой жизни и частых родов. Рожала она почему-то одних пацанов. Ленька был самым старшим среди братьев. Кроме учебы в школе у него была куча разных домашних обязанностей. Он выполнял их, видимо, не так прилежно, как требовала Анна Федоровна. Рассвирепев, она давала сыну такую оплеуху, что Ленька отлетал метра на два, иногда падал.

— Свинство, — брезгливо бормотала моя бабушка, когда это происходило среди бела дня и на глазах у всех.

Мне хотелось, чтобы бабушка заступилась за Леньку, но она, подавив вздох, отвечала:

— В чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Мою бабушку нельзя было назвать красивой. Обыкновенная — так можно сказать о ней. Чуть выше среднего роста, с большой бородавкой на правой щеке, с не по-старчески живыми глазами, она ходила быстро, словно молоденькая, слегка припадая на поврежденную еще в детстве ногу. Она была властной, самолюбивой, очень требовательной. Ей никто никогда не перечил, даже моя мать; соседи по квартире и все население нашего двора относились к моей бабушке с уважением. В распри, неизбежные в многонаселенных квартирах, она никогда не вмешивалась, но ее молчание было таким выразительным, что голоса становились приглушеннее, жесты утрачивали воинственность, и ссора стихала, как стихает пламя, в которое не подбрасывают дрова. Я был убежден: бабушка может утихомирить Анну Федоровну — достаточно слово сказать, но она продолжала твердить: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят».

Лицо Анны Федоровны всегда было хмурым. Однако, если вглядеться повнимательней, в нем иногда проскальзывала какая-то приятность, оставшаяся, должно быть, от прежней жизни, когда она, совсем молодая, ходила, лузгая семечки, вместе с другими девками на игрища, высматривая там своего суженого. И высмотрела на свою беду! Эта сочиненная мной биография Анны Федоровны рушилась как карточный домик, когда начиналась экзекуция. В эти минуты мне хотелось не только броситься на нее, но и исцарапать ей лоб, щеки, укусить в руку или, в крайнем случае, крикнуть во всю мощь своих легких: «Не смейте бить Леньку!» Но страх пересиливал: Анна Федоровна могла скрутить меня в бараний рог, могла отбросить пинком, как отбрасывают вертящегося под ногами шелудивого щенка.

Ленькина мать возмущала не только мою бабушку — всех, однако никто даже не пытался поговорить с ней. Но справедливость восторжествовала: в один прекрасный весенний день — это было всего месяц назад — за Леньку заступился однорукий орденоносец Родион Трифонович Оглоблин, герой гражданской войны, живший в одной квартире с Петровыми. Я чуть не крикнул «ура», когда он, подойдя к разгневанной, только что отвесившей сыну оплеуху Анне Федоровне, властно сказал:

— Больше не распускай руки!

Анна Федоровна опешила. Потом, уперев руки в боки, нахально спросила:

— Ты кто такой, чтобы указы мне давать?

— Оглоблин я, — спокойно ответил Родион Трифонович и пощупал заправленный под ремень пустой рукав суконной гимнастерки.

— Мне твое геройство — тьфу! — с вызовом сказала Анна Федоровна. — Ленька моя плоть: что хочу, то и делаю с ним.

Родион Трифонович нахмурился.

— Я за светлую будущность твоего сынка с беляками бился, свою кровь пролил. А ты, сучья твоя душа, вон что вытворяешь. Терпел я, терпел, а теперь — хватит. Если узнаю, что ты его еще раз вдарила, на себя пеняй. Не посмотрю, что ты мужнина жена: задеру подол и отхлестаю.

— Не совладаешь, — Анна Федоровна кинула взгляд на пустой рукав.

Родион Трифонович положил руку ей на плечо, и она — это все видели — присела.