Просто жизнь

Я огляделся. Занавески на окнах уже были раздвинуты. Надежда Васильевна в дорогом атласном халате поливала, перегнувшись через подоконник, цветы — маленькую аккуратную клумбу, обложенную поставленными острием вверх кирпичиками. Халат на груди распахнулся — была видна телесного цвета комбинация с кружевами. «У Мани, должно быть, такая же», — подумал я и вдруг ощутил: полыхают щеки. Потом меня окликнула бабушка, попросила сходить в булочную.

— Кидай деньги! — крикнул я.

— Поднимись и возьми их сам, — сухо сказала бабушка.

Бабушка никогда не читала мне нотации, хотя иногда и говорила напрямик, что плохо, а что хорошо. Ее взгляд, интонация, с которой произносилось то или иное слово, оказывали на меня более сильное воздействие, чем наставления. Поднимаясь по лестнице, я думал, что мне не следовало бы кричать, просить бабушку кинуть деньги.

Возвращаясь домой, я чуть не налетел на Парамона Парамоновича: с маленьким саквояжем в руке он спешил к трамвайной остановке.

— Здрасте!

Парамон Парамонович не ответил — потрусил к трамваю. «Успеет или нет?» — я остановился, чтобы увидеть это. Он успел вскочить в последний вагон, и я почему-то огорчился.

Около подъезда меня поджидал Ленька. Округлив глаза, торопливо сообщил:

— Обманул батька. Уже в забегаловке сидит. Хотел вывести его, а он как баран уперся. Достанется мне теперь.

— Не бойся. — Я показал взглядом на Родиона Трифоновича, спокойно покуривавшего на бревне.

Ленька подумал.

— Моя мать никого не боится.

Я не поверил ему, потому что сам, восхищаясь Родионом Трифоновичем, немного побаивался его.

Вышел Валентин Гаврилович — взлохмаченный, невыспавшийся, в помятой рубахе. Торопливо подойдя к Родиону Трифоновичу, попросил жестом папиросу.

— Вредно же натощак. — Оглоблин достал «Казбек».

— Мне все вредно. — Никольский прикурил от папиросы Родиона Трифоновича, с блаженным выражением на лице выпустил дым.

— Хвораешь? — спросил Оглоблин.

— Обострение. Черт меня дернул жареное мясо съесть.

— Нельзя?

— Только вареное. А еще лучше — творог, кашу.

— Хлеб-то можно?

— Белый.

Родион Трифонович посмотрел на ситники и полкило пеклеванного в моей авоське.

— Вчерашний или свежий привезли?

— Теплый. — Я подошел, протянул авоську. — Потрогайте!

Покосившись на окно нашей комнаты, Оглоблин усмехнулся.

— Задаст тебе Прохоровна трепку, если увидит это.

Все обращались к моей бабушке на «вы» и называли ее полным именем — Варварой Прохоровной. Только Оглоблин тыкал ей и панибратски говорил — Прохоровна. Он любил покалякать с бабушкой. Присев в нашей комнате на кончик стула, обводил глазами книжные полки, уважительно спрашивал:

— Неужели все прочла?

— Конечно, — отвечала бабушка.

— И по-иностранному умеешь?

Бабушка кивала. Родион Трифонович вздыхал.

— А вот мне не довелось обучиться грамоте. Когда воевал, думал: разобьем беляков, тогда и начну. Не получилось!

— Почему? — спрашивала бабушка.

— Врачи говорят: контузия на голову повлияла. Как только сяду читать или писать, в голове стук возникает и буковки перед глазами разбегаются.

Бабушка принималась сочувствовать. Оглоблин не любил этого; насупившись, перебивал:

— Верно говорят, что ты до революции богатой была?

— Покойный муж имел капиталец, но перед смертью все промотал.

— Гулял?

Бабушка не любила вспоминать свою прежнюю жизнь, переводила разговор на другое. Родион Трифонович продолжал допытываться:

— За какой список голосовала?

— За пятый, разумеется.

— И пожертвования делала?

— Несколько раз — да.

Кашлянув в кулак, Родион Трифонович удовлетворенно кивал.

— Это хорошо, правильно. Сознательная интеллигенция всегда с народом должна быть. Раньше ты в просторной квартире жила, теперь, видишь, все подравнялись. — Он смолкал, напряженно морщил лоб. — Ты, Прохоровна, не обессудь. Придет время — снова в просторной квартире станешь жить, как и все остальное народонаселение.

Бабушка угощала Оглоблина чаем. Осторожно держа хрупкую фарфоровую чашку, он делал первый глоток.

— Сахар берите. — Бабушка подвигала к нему сахарницу с маленькими серебряными щипчиками.

Родион Трифонович ставил чашку на стол, обиженно бормотал:

— Так не годится, Прохоровна. Я тебе по-простецки, а ты мне — «берите».

— Привычка, — объяснила бабушка.

— Надо отвыкать от таких привычек! — торжественно изрекал Оглоблин и, пренебрежительно посмотрев на серебряные щипчики, брал сахар рукой — чай он пил только вприкуску.

Я с гордостью сообщил, что ни бабушка, ни мать даже не шлепают меня.

— Зря, — сказал Родион Трифонович.

— Почему?

— Пацанов изредка пороть надо, чтоб не разбаловались.

Я перевел взгляд на Леньку.

— Он совсем другое дело, — сказал Оглоблин. — Его мать по своей дурости рукам волю дает, все, паразитка, по голове норовит. Искалечит парня, потом сама же локти кусать будет.

— Это ты верно сказал. — Потушив окурок, Валентин Гаврилович щелчком отбросил его.

Не обращая внимания на меня и Леньку, они стали беседовать. Выяснилось, что Родион Трифонович сегодня первый день в отпуске, еще не решил, как проведет его: то ли на курорт поедет, то ли в деревню к приятелю, с которым громил беляков.