Просто жизнь

— Замаялся я на работе, — пожаловался Оглоблин. — Каждый день бумажки подписываю, а что в них — не успеваю прочитать. Иной раз подмахну, а потом сердцем тревожусь: вдруг там что-нибудь не то написано… Не рассказывал тебе, что в тот день было, когда я первый раз в председательское кресло сел?

— Нет.

Родион Трифонович крякнул.

— После того как представили меня коллективу, отправился я в свой кабинет. Сейф, шкаф, большой стол с телефоном и чернильным прибором, отточенные карандаши и целых три ручки, пепельница, на окне полотняная штора болтается. Я еще подумал: мать честная, сколько портянок или рубах можно пошить! Кресло удобное. Сижу себе покуриваю. Вдруг секретарша входит — молоденькая, смазливенькая, шустрая такая, с краской на губах. Продает мне папку с завязочками и обходительно так говорит: «На этих документах, Родион Трифонович, резолюцию надо наложить». Я вслух ничего не сказал, но подумал: «Раз надо, наложим». Как только она упорхнула, обмакнул перо в чернильницу и написал на каждой бумаге: «Резолюция наложена. Оглоблин». Все честь по чести сделал, даже точки поставил. Умаялся, словно весь день мешки кидал. Позвал секретаршу, отдал ей папку. И вдруг слышу — хохочет, прямо стены трясутся. Грешным делом подумал: щекочет ее в рабочее время какой-нибудь хлыщ. Нахмурился, отворил дверь. Смотрю: глядит она в раскрытую папку и слезы вытирает. Все сбежались кто смог. «Чего, спрашиваю, ржешь?» Она пальцем тычет в папку и ни словечка сказать не может — хохочет и хохочет. Бухгалтерша над папкой наклонилась и тоже прыснула. Потом и другие сотрудники ухмыляться стали. Вот ведь какая буза получилась.

— Да-а, — сочувственно пробормотал Валентин Гаврилович. — Секретаршу-то, наверное, прогнал?

— Зачем? — Родион Трифонович искренне удивился. — С работой она справляется и человек неплохой, хотя и с ветерком в голове.

Валентин Гаврилович одобрительно кивнул и сказал:

— Без грамоты трудновато руководить даже маленькой артелью.

— Трудно, трудно, — подтвердил Родион Трифонович. — Хотел в сторожа уйти или еще куда-нибудь, но в райкоме сказали: «Нельзя! Заслуженный человек — и вдруг сторож». Обещали подобрать полегче работенку, но до сих пор, видать, не нашли. У меня от этих бумажек ломота в глазах и мозги набекрень. На вороном жеребце с шашкой в руке легче было. Если бы не это, — он покосился на пустой рукав, — то сейчас я на Халхин-Голе полк в бой водил бы.

— Не дали бы тебе полк, — возразил Валентин Гаврилович. — Теперь все командиры с образованием.

— Взвод принял бы. — Родион Трифонович, видимо, и сам понимал, что полком командовать ему не разрешили бы.

В прошлом году был Хасан, а теперь шли бои на Холхин-Голе. Каждый день радио и газеты сообщали что-нибудь тревожное: аншлюс в Австрии, Мюнхенское соглашение, оккупация Чехословакии. Охотней всего Оглоблин и Никольский толковали о международном положении. Поговорив о разных житейских мелочах, начинали спорить: Валентин Гаврилович утверждал, что с фашистской Германией обязательно придется воевать, Родион Трифонович возражал:

— Мировой пролетариат не допустит этого!

— А Хасан? — спрашивал Никольский. — Почему же мировой пролетариат позволил японцам напасть на нас?

Оглоблин снисходительно объяснял:

— Хасан и Халхин-Гол — просто конфликты. Я тебе про настоящую войну толкую. Сам посуди, мы социализм строим, а там и к коммунизму придем. Мировой пролетариат понимает это. Вспомни-ка, что во время гражданской войны было. Империализм и Деникину помогал, и Колчаку, англичане в Архангельске высадились, французы свои порядки в Одессе наводили. И ничего у них не получилось, потому что мировой пролетариат свой голос поднял. Если фашисты нападут на нас, конец им — в Германии восстание произойдет.

— Кто руководить-то им будет? Все немецкие коммунисты в тюрьмах или концлагерях.

— Всех не переловишь и не пересажаешь. Наверняка подполье есть.

Я мысленно соглашался то с Оглоблиным, то с Никольским, но думал всегда одно и то же: мы сразу же разобьем любого агрессора. Иначе я и не мог думать: мне и моим сверстникам постоянно твердили, что «от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней». Об этом говорилось на пионерских линейках, об этом были кинофильмы. Николай Крючков в роли молодого танкиста произвел на меня такое сильное впечатление, что несколько дней я говорил только о танках и танкистах и даже, к удивлению Леньки, решил после школы поступить не в военно-морское училище, как иногда мечтал, а в танковое.

Валентин Гаврилович и Родион Трифонович спорили часто. Так они спорили и в тот день, о котором я рассказываю. Никольский покашливал, чтобы не рассмеяться, а Оглоблин, рубя рукой воздух, убежденно говорил, что вторая мировая война, если она начнется, приведет к полной гибели империализма.

— Потом что будет? — поинтересовался Валентин Гаврилович.

— Коммунизм наступит.

— Так сразу и наступит?

— Не в тот же день, конечно. Но через год-два обязательно.

Никольский обвел глазами халупы на нашем дворе.

— А жить где будем? По-прежнему в этих же домах?

— Зачем в этих же? Другие построим — светлые и просторные.