Просчёт Финикийцев

– Когда я был семнадцатилетним оболтусом, – сказал Ауад, – я хотел отыметь все, что движется, украсть все деньги на свете и убить любого, кто встанет на моем пути. А потом вернуться во времени и повторить сначала. Завел такое хобби: проверять границы. Свои – на прочность, чужие – на существование. Мог бы и по сей день развлекаться, только быстро обнаружил, что границ нет.

Он сделал неопределенный жест в воздухе, словно рисовал знак бесконечности.

– Там, где ты думаешь, что проходят красные линии, на самом деле зияет теплая податливая пустота. Есть лишь те, кто успел ухватить до тебя и ждет, чтобы его потеснили. Предел бывает у позитивных ресурсов: у денег, у человеческого терпения, у культуры. А зло бесконечно, и как бы низко ты ни пал, оно продолжит расти и преумножаться.

– Ты убивал людей?

Он кивнул.

– Было немного. Всего пару месяцев, потом надоело. Они твердили, что мы защищаем страну и общину, а сами грабили и своих и чужих. Они говорили, что надо сражаться за наше будущее, а я знал, что нет никакого будущего, и нет никаких «нас». Я никогда не хотел воевать на войне. Я хотел на ней жить.

Все вокруг пытались сбежать подальше, и Ауад мечтал о том же, забыв, что нельзя ходить вслед за стадом. Нельзя сохранить веру во что бы то ни было, зная в лицо изнанку благополучной мирной жизни. Он поступил, как все, и в наказание пришлось много лет притворяться культурным человеком. Жить среди европейцев, играть по их правилам, затаиться и ждать, фанатично собирая информацию по единственной теме, которая имела для него значение.

Ауад провел долгие часы в музеях и библиотеках, прочел сотни книг на четырех языках, нашел лучших специалистов по древнему востоку и его погибшим цивилизациям. Он хотел знать всё о народе, благодаря которому мы умеем сохранять и передавать другим свои домыслы и открытия, доселе заключенные в узкие временные рамки памяти одного человека. «Как локальные переменные», – подумал я, – «Которые обнуляются с выходом из цикла». Само существование истории, сколько бы раз ее ни переписывали – заслуга финикийцев. Народа, который исчез в вечности, не оставив письменных архивов.

Время от времени Ауад рвался на чужие войны. В начале девяностых побывал на Балканах. Видел криминальные разборки в России, пострашнее других межнациональных конфликтов. Но это было не то. Его собственная война к тому времени завершилась.

Снайпера, заботливо спрятав оптику в футляры, поспешили занять крыши других городов. Наемники отправились погибать на других континентах. Бульдозеры сносили старинные дома в Ашрафийе, красивые, надежные, не потерявшие своей прелести из-за пары пробоин и ажурного рисунка, оставленного пулеметами на фасаде. Новая власть и кучка финансистов принялись застраивать склоны бетонными башнями, для которых не жаль никаких ракет. Ибо нет на нашей планете зрелища печальней, чем высотки на руинах побежденного древнего города.

Ауад остался наедине с воспоминаниями, финикийцами и морем, которое невозможно не застроить, ни осквернить, потому что оно заведомо первичней и сильнее. Когда-нибудь оно взбунтуется и смоет с суши всю грязь, оставив лишь тишину, поверх которой мы снова проложим эфемерные границы.

– Почему ты не мог вернуться? – спросил я.

Он покачал головой.

– Это длинная история. Но впереди вся ночь, а ты и так знаешь куда больше, чем простому ботанику из Джерси полагается знать.

Ауад открыл глаза, всмотрелся в плотную темноту и почувствовал себя бесконечно слабым. Спина затекла от холода на неровном каменном полу, где он пролежал неизвестно сколько часов. Попытавшись повернуться на бок, едва не взвыл в голос от боли в ноге. Вся тяжесть трех тысяч лет безмолвия, всё отчаяние многотонных слоев известняка, укрывших его от мира, обрушилась на душу, привыкшую к нестройному гаму охваченного войной средиземноморского мегаполиса. В носу щекотало от пыли и запахов разложения. Во рту пересохло от жажды, в животе пробуждались отголоски пустоты, грозившей перерасти в мучительный голод не дожидаясь рассвета.

Когда глаза привыкли к темноте, Ауад заметил тусклый свет, мерцающий со стороны подземного коридора. Пещера не могла уходить далеко вширь. Финикийцы помещали саркофаги в погребальные ниши всего в пару метров глубиной. Делали их из обожженной глины, если почивший был простым человеком, либо из камня, если гробница принадлежала знатному горожанину. Рядом обычно стояли амфоры с плоским дном, где ждали нового хозяина золотые и серебряные монеты, статуэтки из бронзы и слоновой кости, реже стеклянные сосуды для благовоний, про которые ходило поверье, будто в них древние собирали свои слезы.

Некоторое время Ауад сидел неподвижно, всматриваясь в отблеск света, и гадая, не пытается ли перепуганный перспективой одинокой смерти разум обмануть его эфемерным видением. Страшно не было. В духов подземного мира, проклятия и заклинания он бросил верить в начальной школе. Осторожно передвигая больную ногу, он встал на колени и пополз в направлении света, горевшего тускло и неровно, словно сквозь слой бумаги.