Пророки

Они медленно шли сквозь ряды стонущих и задыхающихся людей, скованных цепями. Один пнул чью-то ногу, потом дернул ее вверх. Подошел второй, зазвенел ключами, расстегнул кандалы на щиколотках, запястьях и шее. Вдвоем они грубо, без малейшего уважения, поволокли прочь безжизненное тело женщины, одновременно и упиваясь своими обязанностями, и жалуясь на судьбу. Они так и вытащили ее на свет, непокрытую, и пинком захлопнули дверь.

Корабль, рыча, то погружался глубже в воду, то снова выныривал, и вещи катались по полу от одной стенки до другой. Козии прислушивался к размеренному ритму. Что-то звякнуло — чашка, наверное, — прокатилось и снова звякнуло. Может, где-то, в ином месте, в ином времени, он смог бы уснуть, убаюканный этими звуками, словно колыбельной. И увидеть во сне, как они с Элевой ведут людей на охоту, ловят отличного жирного фазана, а потом ощипывают его и готовят. Дядя Кетва научил его, как потушить мясо, чтобы оно само отставало от костей и ни кусочка на них не оставалось. И вот они с Элевой кормят друг друга жареными бананами, которые тот любит разминать с манго и поливать кокосовой водой. А потом, уставшие, решают оставить уборку на завтра, томно смотрят друг на друга, улыбаясь, как пьяные, и, подхлестнутые темнотой и запахом приближающегося дождя, падают друг другу в объятия.

— А с перьями что сделаем? — спрашивает Элева.

— Смастерим тебе корону.

Но сейчас время было дневное, и вскоре свет снова вспыхнул, а двое бескожих спустились вниз и стали рассматривать своих пленников. Зажав носы, они протопали до противоположного края трюма, не обращая внимания, что наступают на людей. Один прошел в самый дальний и темный угол. Туда, где стояла тишина, витал запах гнили и сновали крысы.

Бескожие принялись выуживать из тьмы трупы, выволакивать их наверх и выбрасывать, как испорченную пищу. Даже погребального костра для умерших сложить не удосужились. Козии начал считать тела. Три. Восемь. Двенадцать.

Семнадцать.

Вдруг слова замерли у него на губах. Застряли в изломе рта и связали язык. Он хотел закричать, но во рту словно вспухло что-то, не давая проникнуть воздуху. Козии закашлялся и хрипел до тех пор, пока из ниоткуда не хлынули слезы и слюна не потекла по подбородку, как у слабоумного.

Телу Элевы удалось сохранить свою красоту. Если бы не синяки и полуоткрытые глаза, можно было бы подумать, что он сладко спит. Бескожие могли бы поднять его повыше, пронося над другими, и процессия получилась бы похожей на праздничное шествие. По случаю инициации, первой охоты, почитания предков или коронации. Козии раскинул руки как можно шире, так, что кандалы впились в кожу и на пол брызнула кровь. Это хорошо, пускай капли образуют дугу. Сами круглые, все вместе они сложатся в большой круг. Почти что голова. Почти что хвост. Замкнутая на себя бесконечность — в самом низу, где никто не увидит.

Наконец, ему удалось заговорить, но слова, перемешавшись со слюной, вышли неразборчивыми. Кроме него самого, никто и не понял бы, что он такое бормочет.

— Проклинаю. Проклинаю вас и ваше потомство. Да будете вы корчиться от боли, не зная удовлетворения. Да будут дети ваши поедать себя заживо.

Но было слишком поздно. Кому теперь нужно проклятие? Руки Козии бессильно упали. «Несчастье, — подумал он. — Ужасное несчастье». Оплакивая не только то, что уже потерял, но и то, чего ему еще только предстояло лишиться.

В конце концов, он ведь дал семи теткам Элевы обещание.

Пол

Полу было лет семь или восемь, когда отец привел его в самый центр плантации. Шумно выдохнув, Джона раскинул руки в стороны и, смеясь, закружился на месте. А потом похлопал мальчика по спине и положил ладонь ему на плечо.

— Смотри, малыш. Смотри внимательно, — сказал он и указал куда-то рукой.

Но куда? На верхушки деревьев? На высокую траву? На испуганно застывшего под его взглядом оленя? «Наверное, на все сразу», — догадался Пол. Да, все это он видел. Но куда больше ему хотелось смотреть на отцовскую ладонь, лежащую у него на плече. Такая теплая, сильная, она словно придавала мальчику сил. Неужели отец забыл о сдержанности? Пол впервые ощутил близость с ним, осознал, что он кровь от крови его, его продолжение, его наследник, его сын. Он поднял глаза на отца, а тот посмотрел на него и улыбнулся.

— Это самое главное, — сказал Джона, окидывая взглядом землю, принадлежащую ему, потому что… так захотел Бог.

И земля на глазах у Пола превратила отца, жалкого, жадного, неразговорчивого, злобного человечка, смягчить которого не способна была даже его покладистая жена Элизабет, в того самого папу, о котором он всегда мечтал. Как же ее после такого не почитать? Руками, соединенными, словно в молитве, они зачерпнули ее. Да, и подняли ее руками своими — вместе. Отец сказал, что самое важное теперь, это — растить, собирать, приумножать и беречь. Ведь тем самым ты воздвигнешь себе памятник — не только в гулком мавзолее, но и в людской молве. И помнить тебя будут не за ошибки, преступления и убийства, а только за величайшие удачи.