Пророки

Пол нисколько не сомневался, что отец сказал чистую правду. Однако, сколько он себя помнил, хозяйством всегда занималась Элизабет. Каждый день он смотрел, как мать трудится в поле, пока однажды та не слегла. А после лежала в постели, и шевелились у нее только губы — складывались в нежную улыбку, стоило ему войти в комнату. До того времени Полу не доводилось еще ничего терять. И от мысли, что скоро он утратит самое дорогое — ту, что дала ему жизнь, молоко и имя своего отца, — внутри у него все переворачивалось.

Вскоре у Элизабет кровь пошла горлом, она забилась в лихорадке и перестала реагировать на голоса мужа и сына. И когда все было кончено, Пол с отцом решили, что единственным достойным способом почтить ее память будет назвать в ее честь все, что они от нее унаследовали, таким образом даровав ей своеобразное бессмертие. Джона назвал поместье «Плантация Элизабет» и посвятил ему всю жизнь — скупал рабов, нанимал батраков, разводил скот, разбил хлопковое поле до самого горизонта — словно слово «плантация» в названии было чистой формальностью.

А под конец жизни, как и Элизабет, выбившись из сил, он, высушенный лихорадкой и с трясущимися руками, предложил себя в жертву земле, с которой связан был как по закону, так и по крови — ведь она уже забрала у него жену.

Полу нравилось думать, что отец и мать смотрят на него с небес, защищают и восхваляют его перед Господом. В самом деле, он ведь так славно потрудился: выстроил на доставшемся от них фундаменте прочное здание и приумножил богатство, ради которого они много лет гнули спины. Его родители были обеспечены, дали ему достойную жизнь, за все детство он ни разу не ложился спать голодным. Но такого у них никогда не было, хотя закон — и не только закон, но и сам моральный кодекс страны, твердивший: «Бери сколько вздумается, никто тебя не остановит!» — был полностью на их стороне.

Господь определил судьбу его отца, отец — его собственную, и Пол почитал своим долгом и до Тимоти донести Слово Божье. Ибо Слово было в начале, прежде всего остального, и существовало оно не просто рядом с Богом, оно само было Богом. Из ниоткуда пришли первые звуки, заклинания, изречения и превратили ничто в сущее. Они существовали всегда, но лишь после того, как их выразили в действии, возникло бытие. И сила их была настолько велика, что одного дуновения хватило, чтобы нереальное стало реальным, а невидимое — зримым.

Когда Тимоти вернулся домой, Пол отвел его на то же самое место, куда его водил отец. Указал ему на те же деревья, так же улыбнулся и закружился, раскинув руки. Потом он опустил ладонь сыну на плечо и вдруг ощутил эйфорию. Наверняка то же самое в свое время испытал и отец, оттого и расхохотался. Однако, когда Тимоти обернулся к нему, в глазах его Пол разглядел только тревогу и ни малейших признаков благоговейного трепета. И воздух от радости вовсе не вибрировал. Просто густо пахло цветущим хлопком, и ветер шевелил волосы на макушке.

Тимоти посмотрел на клубящиеся на горизонте темные тучи, потом взглянул на отца и спросил:

— Ты про дождь?

Дождь. Вечером Пол разглядывал Тимоти, сидя за обеденным столом. Уже стемнело, и черты сына едва можно было различить в свете свечей. Кругом лежали густые тени, и глаза слуг поблескивали в полумраке. Разумно ли будет указать, что сами размеры земли, простиравшейся от реки до леса, от рассвета до заката, уже доказывали его праведность? Что собственность его являлась неоспоримым подтверждением…

Чего?

Того, что все идет именно так, как должно.

Тимоти неспешно ел под его взглядом. Может, Рут была права? И образование ему стоило получать здесь, под сердцем если не Авраама, то Элизабет, где руки его, как и руки самого Пола, научились бы на ощупь распознавать плодородную почву? Теперь же Тимоти разглагольствовал о суровых зимах, каких в Миссисипи никто и представить себе не мог, о праведниках, рассуждающих о свободе, и освобожденных черномазых, которых никогда не видел собственными глазами.

Он избрал себе довольно необычное поприще. Пол, однако же, вынужден был признать, что и правда видел в произведениях сына дар Божий. Но вот что странно: Тимоти совсем не говорил о Боге. А ведь вроде бы ничто не должно было помешать ему рассуждать о подобных материях. Север справился с поставленной задачей и, похоже, даже слишком хорошо.

Все уже встали из-за стола, рабы закончили прибираться, а Пол все сидел на своем стуле. Что-то удерживало его на месте, а что, он никак не мог разобрать. Сегодня он не обратил внимания, правильно ли Мэгги разложила приборы. Не отметил, достаточно ли жесткие у скатерти углы. И не сказал ни слова, когда в куске курицы ему попалось что-то твердое — вроде кости, только круглое и горелое. Курицу поставили перед ним Мэгги и Эсси, но разделывал ее он сам, так что и винить, кроме себя, было некого.

Но шевелиться почему-то не хотелось. Он наблюдал, как все слабее мерцали свечи, тер глаза. Потом достал из кармана часы, пристегнутые к поясу золотой цепочкой. Только восемь. Он совсем не устал, но подниматься со стула желания не было.