Пророки

Из своих он видел только Семьюлу и избитого, израненного Элеву в конце строя. Козии постарался запомнить все синяки на его теле, чтобы после отплатить похитителям за каждый в отдельности. Он отчаянно вертел головой, пытаясь найти глазами кого-то из родни или царя Акузу, но видел лишь обитателей соседних деревень и незнакомцев, должно быть, вывезенных из дальних земель. Впрочем, какая разница? Все равно все они оставляли следы на берегу, которого им больше не суждено было увидеть. А лонные воды смывали отпечатки их ног, не давая земле навсегда сохранить в памяти образы своих детей.

Каждый раз, когда Козии оборачивался к Элеве, чтобы взглядом подбодрить его, кто-то из бескожих орал на него или бил. Повезло им, что он в цепях. Но придет день, когда все оковы падут. До сих пор Козии считал себя незлобивым человеком, всегда старался решать конфликты полюбовно, но это ходячее разрушение, эти ожившие мертвецы не заслужили его доброго нрава. С каждым шагом внутри все сильнее разгорался гнев. Их же это только веселило. Словно и представить не могли, чем он может быть им опасен, пока они держат в руках свои стреляющие небесным громом палки.

Потом их стали загружать в корабли. Козии в жизни не видел таких огромных посудин. А все же они скользили по лону, как невесомые. Должно быть, тут работало какое-то очень сильное колдовство. Всех запихнули в черное брюхо волшебного бегемота, где крысы метались и пищали и пахло смертью души. Козии уверен был, что их сожрут. Через их плоть ожившие мертвецы восстановят силы, дух, а если повезет, то и цвет кожи. Кто знает, возможно, их даже убивать не станут, так и обглодают заживо.

Он считал, что глаза его привычны к темноте, но здесь все было иначе. Тут царила иная тьма, ни капли не похожая ни на густую синь ночи, ни на тени прародителей, ни на эбеновую кожу друзей и любимых. Нет, эта чернота зияла внутри захватчиков, как ненасытная пропасть, которую ничто и никогда не сможет заполнить. Они, однако же, не оставляли попыток ее победить. Мосты не строили, нет, от таких сложностей они решили отказаться. И все же бездна так манила, вызывала такой сладкий тайный трепет, что забыть о ней было невозможно. Потому они и швыряли в нее все, что под руку попадется, порой даже собственных детей, в надежде услышать звук удара о дно и возрадоваться тому, что даже у тьмы есть пределы. Но стука не было. Пропасть лишь свистела, возвещая, что брошенное в нее будет падать вечно.

Вот какая темнота окружала Козии сейчас. Его и скованных с ним людей, брошенных в брюхо корабля, где не было места ни поднять голову, ни отползти куда-нибудь облегчиться. Согнешь ногу в колене и непременно ударишься о дерево или другого человека. Оставалось только потягиваться, чтобы не так мучительно ощущалась неподвижность. Из чувств остались лишь голод, жажда да иногда острое жжение от укуса насекомого или крысы.

Слава прародителям, он хоть не видит себя сейчас. Ни озера, ни реки тут нет, и своего отражения не разглядишь. Все, что некогда вызывало у него улыбку, оказалось теперь слишком далеко, так на что же смотреть? У людей, с которыми поступили так низко, должна быть хотя бы возможность забыться. Кто может, увидев, как их пожирают, остаться в живых и поведать об этом потомкам? Все свидетели погибли, и летопись окончится здесь.

Почему же молва о похитителях жизней вовремя не дошла до их деревни? Ведь они могли подготовиться и дать достойный отпор. Может быть, потому что в некоторых поселениях царя Акузу презирали? Им в Косонго удалось сохранить первозданные традиции, но многих царей возмущало, что их титул носит женщина. Эти мужчины утратили память. Казалось, им раскроили головы злостью, и из них вытекло все, что хранилось в крови тысячелетиями. А ведь это можно было исправить: пропитанный кровью песок лежал прямо у них под ногами. Однако воинственность их вскормила злобу.

Да, именно из-за злобы, заключил Козии, они оказались беззащитны перед недругами. Те схватили их и когтями вонзились в их внутренности.

Жаль, он не знал других языков. Не то сразу на всех проклял бы и похитителей жизней, и предателей, скованных с ним цепями, чтобы все они ощутили гнев вселенной. Но во рту так пересохло, что он даже плюнуть не мог.

— Элева, — позвал он, напрягая пересохшее горло.

Ответом была тишина, от которой закололо в неожиданных местах — в ладонях, в висках, на затылке. Облизывать губы смысла не было. Слюна давно высохла. Если бы только влаги внутри хватило на слезы.