Пророки

«Почему?» Этот вопрос иглой впивался в поясницу. Что же такое они совершили, чтобы накликать беду? Почему прародители их не предупредили? Выходит, бескожий бог в одиночку сумел победить их всех? Козии содрогнулся, представив, каким же могущественным должен быть этот трехглавый бог, раз он сумел оттеснить прародителей так же просто, как облако заслоняет солнце, пожирая его лучи и насылая тень на весь мир. Немного успокаивала лишь мысль, что однажды все облака рассеиваются и солнце вновь обретает власть. Вот только на это нужно время, и никто не знает, сколько продлится битва. Для прародителей она может занять одно мгновение, а в народе за это время сменится несколько поколений. Козии заволновался. Смогут ли прародители узнать хоть кого-то из тех, кого они отправили биться с трехглавым богом, к тому моменту, как его одолеют?

Как же он боялся этих бескожих оживших мертвецов с их неумеренными аппетитами! Он о таких и не слышал никогда.

Нет.

Постойте.

Неправда.

В детстве отец рассказывал ему, как с дальних гор спустились люди с факелами, луками и стрелами и грянула Великая Война.

— У них на шеях висели ожерелья из черепов, — говорил Тагунду. — Человеческих черепов. Размером не больше твоего.

Он похлопал сына по макушке, и Козии бросило в дрожь.

— Их царь такое не одобряла, и они убили ее. Проткнули ее собственным копьем и сожгли заживо, — Тагунду отвел глаза. — Нас они тоже хотели убить, по крайней мере, мужчин. А женщин… использовать.

— Почему? — спросил тогда Козии.

Тагунду обернулся к нему. Брови его взлетели вверх, давая понять, что он не может рассказать сыну все до конца и оттого его мучает чувство вины.

— Сын мой, у некоторых людей сердца… — он прижал руку Козии к своей груди, — …просто бьются неправильно.

Козии смотрел на отца. Такой ответ его не устроил. Кое-чего он не мог осмыслить, даже если ощущал под кончиками пальцев. Он никогда не видел людей с гор, не слышал, как стучат нанизанные на нитку черепа, не чувствовал холод прижатого к груди копья. Потому он так до конца и не понял, о чем рассказывал отец, просто сохранил образы где-то в памяти. Всю жизнь его окружали люди любящие и заботливые. Оружие он брал в руки лишь на охоте и во время обрядов. Сражался только с друзьями, чтобы испытать свои силы. Все это сбивало с толку. Отец лучше знал жизнь и пытался предупредить его. Но он выпустил главное, и потому Козии никак не мог свести концы с концами. В его мире не было места для людей с гор и ожерелий из черепов — там всегда царила радость.

Теперь он гадал, не сговорились ли люди, которые умели строить посудины, вмещавшие в себя целые деревни, с людьми гор, чтобы уничтожить все вокруг. Цепи служили тому доказательством.

— Говорит здесь кто-нибудь на моем языке? — прохрипел Козии.

Один из мужчин повернулся к нему, но во рту у него не оказалось языка.

Козии уставился на него в ужасе. Дыхание перехватило, он стал судорожно хватать ртом воздух. Крепко зажмурился, а когда дыхание выровнялось, открыл глаза и снова взглянул на мужчину.

— Я вижу тебя, — сказал он, весь дрожа. — Вижу. Вижу.

Мужчина закрыл глаза, губы его беззвучно шевелились — вероятно, он повторял молитву своей деревни. А может, он был человеком с гор, двурушником. Как поймешь? Тут никому нельзя доверять.

Перед глазами Козии пронеслись образы матери, и отца, и царя Акузы, вскидывающей копье, чтобы наказать его за то, что не дает воли льву внутри себя. И образ Семьюлы, утешающей его и убеждающей не обращать на царя внимания. «Ее дух, — говорила она, — создан для войны, а на твой у прародителей другие планы. Бей в свой барабан». Она столько раз ему это повторяла, что слова ее обернулись вокруг него, как вторая кожа, облив каждую впадинку. Придется ему стать хранителем памяти, чтобы все, чем некогда владело Косонго, вплоть до земли под ногами, продолжило жить. Даже если их завезут далеко-далеко, в землю бескожих хищников, презирающую всех, кому не она дала жизнь. Козии очень надеялся, что, если царь Акуза имела несчастье выжить и стать добычей людоедов, то, где бы она сейчас ни находилась, рядом с ней есть Косонго. И что у них хватит ума украсить ее алыми перьями и не позволить ей ступать по земле, сходя с посудины.

В ранний час бескожие снова спустились в брюхо, принеся с собой соль и свет, а еще смех и дикие обычаи. Не способные себя контролировать, они не знали, что делать с руками, поплевывали в них и потирали ладони. Грязь так не смыть. Она лишь размажется по рукам, но за чистые их все равно не примешь — выдаст запах. А все же они расхаживали с таким видом, будто верили, что ничем себя не запятнали. Даже улыбались, кашляя, зажимая нос и задерживая дыхание. Но смрад этот был делом их рук, а потому муки их нисколько не вызывали сочувствия.