Преступление, искупление и Голливуд

Это его уничтожило. Тайна вышла наружу. Он сорвался, выбросил вещи матери из дома. Одинокий, испуганный и униженный, отец был в таком отчаянии, что обратился за поддержкой ко мне – своему главному разочарованию.

Оглядываясь назад, я догадываюсь, с чего вдруг психотерапевт моей матери нарушил врачебную тайну и включил отцу записи. Этот врач оказался батей наркомана, которого я выгнал из квартиры Дэни Левитоффа. Видимо, док так разозлился за то, что я выставил его наркоманское дитятко на улицу, что спустя много лет отомстил мне через отца.

Выставив мать из дома, отец отправился к своей сестре Лобби и сунул Дэвиду в рот ствол. В тюрьме, когда дело начинает пахнуть керосином, в таких случаях говорят: «Кто первый, тот и выиграл».

Лобби умоляла моего отца пощадить дядю Дэвида:

– Не убивай его, Дэн! Только не перед детьми! Я избавлюсь от него. Выгоню сегодня же!

Она сдержала обещание, и семья развалилась.

Отца я обнаружил на диване, скрюченного и сломленного. Я никогда его таким не видел. Мой мозг работал, как безумный. Где-то в глубине души я злился, что он не поверил мне много лет назад.

«Я же говорил тебе, ублюдок, а ты назвал меня лжецом. Ты занял ее сторону!», – думал я.

Я злился на него за то, что он заставил меня признаться во вранье, хотя я не был виноват. Злился и на мать, которая готовила мои любимые блюда и внушала, что я все выдумал. Я вспоминал, как мило отец общался со всеми детьми, кроме меня. Вспоминал семейные пикники и барбекю, когда он веселился с дядей Дэвидом – как будто специально, чтобы показать, как я ошибаюсь.

Мы с родителями поделили на троих немало боли, слез и страха. Я не мог справиться с собственными эмоциями, что уж говорить об отцовских. Первые несколько недель я просто был рядом с ним, но он был безутешен. Отчаявшись, я предложил ему вызвать шлюху – это единственное, что пришло мне в голову. Умелая цыпочка хоть как-то могла отвлечь его от печальной реальности. Но он даже думать не хотел о женщинах.

Я слышал, что мать переехала в квартиру к своей маме в Линкольн-Хайтс. Большего я не знал и не хотел знать. Вся семья, включая меня, злилась на нее. Но разлад продлился недолго. Мой отец, как и я, понятия не имел, как вести хозяйство. Готовка, уборка, стирка, оплата коммуналки – все это за нас всегда делали другие. Даже в тюрьме за меня убирали камеру и стирали шмотки. Отец был таким же, хотя настоящим заключенным в нашей семье была мать. Она делала для него все и тоже в нем нуждалась. Он давал ей цель в жизни, определял ее как личность. Они были такой шизанутой парочкой, но порознь их сумасшествие достигало каких-то космических пределов. Вскоре они снова сошлись, а я опять почувствовал себя преданным.

Как-то отец позвонил и пригласил меня в гости. Видимо, он понимал, что моя злость не утихла, и хотел сгладить углы. Я не испытывал особого энтузиазма, но все же согласился и взял с собой Диану.

Без матери родительский дом казался самым обычным. Когда она вернулась, он снова стал холодным. В этом морозе она скрывала свои секреты, контролировала мысли и чувства – и свои, и чужие. Я пришел в их дом, чтобы помириться. Мать приготовила ужин, за едой мы не вспоминали о прошлом. Я знал, что ни отец, ни мать не изменятся, и просто принял их такими, какие они есть.

Мы с Дианой даже остались на ночь. Мы не стали трахаться в родительском доме, просто дурачились в спальне и, видимо, в какой-то момент заржали слишком громко.

На следующее утро мы пили кофе на кухне, и мать внезапно позвала меня поговорить наедине. «Может, вот он, тот самый момент. Она раскается за все годы пренебрежения. Она наконец-то извинится», – заволновался я.

Мать отвела меня в сторонку и зашептала:

– Не знаю, чем ты там занимаешься с этой женщиной в моем доме, но я такого не потерплю.

Мое желание помириться тут же куда-то испарилось. Я слишком часто шел у нее на поводу: и в тот роковой день, когда ждал на лужайке перед домом в надежде, что они с дядей готовят мне подарок; и в другой, когда она приготовила мне окру, а потом манипулировала моей памятью. И вот опять она вывалила на меня свое моральное дерьмо, потому что мы с Дианой просто смеялись.

Корни моего поломанного отношения к женщинам продолжали обвивать мои лодыжки, словно цепи. Я любил их, но как я мог им доверять?

Моя ярость всегда была готова зашипеть, как порошок для приготовления быстрой газировки. Матери только и оставалось, что добавить водички. В глазах у меня потемнело. Богом клянусь, мне захотелось врезать ей прямо в лицо. Я хотел ее зарезать – не потому, что ненавидел, не из-за ее измен. Я хотел убить ее за слова.

«После стольких лет, которые ты простояла на карачках перед дядей Дэвидом, ты смеешь отчитывать меня в доме моего отца за неподобающее поведение?»