Преступление и наказание, Часть 5

"And Sonia?" Raskolnikov asked anxiously, hurrying after Lebeziatnikov.	- А Соня?.. - тревожно спросил Раскольников, поспешая за Лебезятниковым.
"Simply frantic.	- Просто в исступлении.
That is, it's not Sofya Semyonovna's frantic, but Katerina Ivanovna, though Sofya Semyonova's frantic too.	То есть не Софья Семеновна в исступлении, а Катерина Ивановна; а впрочем, и Софья Семеновна в исступлении.
But Katerina Ivanovna is absolutely frantic.	А Катерина Ивановна совсем в исступлении.
I tell you she is quite mad.	Говорю вам, окончательно помешалась.
They'll be taken to the police.	Их в полицию возьмут.
You can fancy what an effect that will have....	Можете представить, как это подействует...
They are on the canal bank, near the bridge now, not far from Sofya Semyonovna's, quite close."	Они теперь на канаве у -ского моста, очень недалеко от Софьи Семеновны. Близко.
On the canal bank near the bridge and not two houses away from the one where Sonia lodged, there was a crowd of people, consisting principally of gutter children.	На канаве, не очень далеко от моста и не доходя двух домов от дома, где жила Соня, столпилась куча народу. Особенно сбегались мальчишки и девчонки.
The hoarse broken voice of Katerina Ivanovna could be heard from the bridge, and it certainly was a strange spectacle likely to attract a street crowd.	Хриплый, надорванный голос Катерины Ивановны слышался еще от моста. И действительно, это было странное зрелище, способное заинтересовать уличную публику.
Katerina Ivanovna in her old dress with the green shawl, wearing a torn straw hat, crushed in a hideous way on one side, was really frantic.	Катерина Ивановна в своем стареньком платье, в драдедамовой шали и в изломанной соломенной шляпке, сбившейся безобразным комком на сторону, была действительно в настоящем исступлении.
She was exhausted and breathless.	Она устала и задыхалась.
Her wasted consumptive face looked more suffering than ever, and indeed out of doors in the sunshine a consumptive always looks worse than at home. But her excitement did not flag, and every moment her irritation grew more intense.	Измучившееся чахоточное лицо ее смотрело страдальнее, чем когда-нибудь (к тому же на улице, на солнце, чахоточный всегда кажется больнее и обезображеннее, чем дома); но возбужденное состояние ее не прекращалось, и она с каждою минутой становилась еще раздраженнее.
She rushed at the children, shouted at them, coaxed them, told them before the crowd how to dance and what to sing, began explaining to them why it was necessary, and driven to desperation by their not understanding, beat them....	Она бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе, как плясать и петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости, била их...
Then she would make a rush at the crowd; if she noticed any decently dressed person stopping to look, she immediately appealed to him to see what these children "from a genteel, one may say aristocratic, house" had been brought to.	Потом, не докончив, бросалась к публике; если замечала чуть-чуть хорошо одетого человека, остановившегося поглядеть, то тотчас пускалась объяснять ему, что вот, дескать, до чего доведены дети "из благородного, можно даже сказать, аристократического дома".