Повседневная жизнь царских губернаторов. От Петра I до Николая II

Ширкова сменил представитель смоленских помещиков храбрый и израненный генерал Красно-Милашевич Василий Иванович (1797, 1799—1800), человек также умный, деловой и способный администратор. Он оставил у киевлян по себе добрую память, был человек холостой, небогатый, но раза два в год давал балы.

Киевские балы, начинавшиеся, как правило, не рани семи часов вечера, открывались обыкновенно польским, т.е. полонезом. Выступал обычно хозяин с какой-нибудь представительной дамой. За ним чинно следовали другие пары, мужчины важно выделывали замысловатые па, меняли руки, и всё это продолжалось не менее получаса. Потом начинались т.н. англезы и контрдансы, мужской ряд выстраивался напротив женского, и начинались своеобразные хороводы. Танцоры старались разнообразить танцевальные фигуры, каждый контрданс имел своё название. Например, один из них носил название Даниила Купера, другой назывался Березанью. Был танец Соваж, Английский променад, Pré juge vaincu и т. д. О мазурке и краковяке в Киеве ещё не слышали, хотя Варшава была рядом. Матрадура и тампета появились тоже позже. Вместо французской кадрили киевляне танцевали какой-то монюмаск. Когда весёлые и быстрые танцы надоедали, переходили к менуэтам и тяжеловесному немецкому аллеманду. В последнем особенно отличался полусумасшедший разрумяненный немец доктор Шёнфогель.

На киевских балах могли танцевать и украинские метелицу и казачка, русские и цыганские пляски – кто во что горазд. Заканчивались балы алагреком, который более известен под названием гросфатера.

Коноводом всех балов был 67-летний генерал-немец Нилус. Он распоряжался танцами, руководил музыкантами и с «неимоверной живостью плясал весь вечер до упаду». При этом он был подагриком, и иногда болезнь держала его дома, и тогда отсутствие его на балу сильно чувствовалось.

И. Дмитриев живописует умилительную картину симбирского общества екатерининского времени. Он утверждает, что все симбирские жители – от дворянина до простолюдина – «наслаждались совершенною независимостью… никто не нёс другой повинности, кроме поставки в очередь свою бутошника и, по временам, военного постоя». У каждого мещанина при доме был садик, на окне в бурачке росли розовые бальзамины, никто не платил налогов за клочок купленной или доставшейся от деда земли. Заграничные товары были дёшевы: фунт американского кофе стоил – кто поверит? – всего сорок копеек, «рубль ходил за рубль, серебра было много», а об ассигнациях и помину не было. «Первенствующие» и уважаемые в городе особы были комендант, начальник гарнизонного батальона и воевода. (Заметим, что воевода по значимости занимал третье место). Ни театров, ни клубов, разлучающих мужа с женой, не было. Слова «рассеяние» никто не знал и не понимал.

В круг общения симбирского жителя Дмитриева входили два-три человека, «умных, образованных, недавно покинувших столицу. Между ломбером, любимою тогда игрою, и ужином оставалось ещё довольно времени для разговоров». Говорили о литературе, театре, слушали анекдоты о соперничестве Ломоносова с Сумароковым, о шутках последнего над Тредиаковским, судили об их талантах и утешались надеждами на талант Фонвизина. «Иногда разговор принимал нечувствительно тон важный: сетовали об участи Москвы, где свирепствовало моровое поветрие, судили об мерах, принимаемых против него светлейшим князем Орловым или с таинственным видом, вполголоса, начинали говорить о политических происшествиях 1762 года». Отталкиваясь от государственного переворота Екатерины, «восходили» к временам Анны Иоановны и Бирона и до превратности судьбы русских вельмож.

Одним словом, не жизнь расстилалась перед будущим поэтом и государственным деятелем, а райские кущи. Впрочем, не будем укорять Дмитриева: воспоминания о юности своей мы сами часто склонны окрашивать в розовые тона.