Повседневная жизнь Пушкиногорья

Дочь отца Иллариона Акулина родилась 7 апреля 1819 года; во время ссылки Пушкина она была еще маленькой, зато в середине 1830-х годов, когда Пушкин приезжал в Михайловское (а приезжал он достаточно регулярно и на более или менее долгий срок), она достигла возраста невесты. Ирония судьбы состояла в том, что Акулина Илларионовна, в браке носившая говорящую фамилию Скоропостижная, дожила до мафусаилова возраста — 105 лет и умерла уже в новую эпоху, когда российская жизнь коренным образом переломилась, — в 1924 году. Ей принадлежат довольно пространные воспоминания о Пушкине, записанные с ее слов современниками. Понятно, что дочь священника не была крепостной крестьянкой, она была лично свободной, и в этом, пожалуй, состоит ее коренное отличие от Ольги Калашниковой. Однако по мировосприятию да и образу жизни она, конечно, полностью принадлежала крестьянскому укладу. Вот что вспоминала Акулина Скоропостижная в 1899 году в разговоре с И. Л. Леонтьевым-Щегловым:

«— Так, значит, вы помните, как к вам приезжал Пушкин?

— Вот еще не помнить! — усмехнулась Акулина Ларионовна и вся опять оживилась. — Как сейчас помню… подъедет это верхом к дому и в окошко плетью цок. „Поп у себя?“ — спрашивает. (Старуха произнесла это энергично, с достоинством, закинув голову, видимо, подражая манере Пушкина.) А если тятеньки не случится дома, завсегда прибавит: „Скажи, красавица, чтоб беспременно ко мне наведался… мне кой о чем потолковать с ним надо!“ И очень они любили с моим тятенькой потолковать, — пояснила она с видимым удовольствием, — потому, хотя мой тятенька был совсем простой человек, но ум имел сметливый и крестьянскую жизнь и всякие крестьянские пословицы и приговоры весьма примечательно знал… <…>

Она немного помолчала и продолжала:

— Только вот насчет „божественного“ они с тятенькой не всегда сходились, и много споров у них через это выходило. Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет. „Разругался я, — говорит, — сегодня с Михайловским барином вот до чего — ушел, прости Господи, даже не попрощавшись… Книгу он мне какую-то богопротивную всё совал — так и не взял, осердился!“ А глядишь, двух суток не прошло — Пушкин сам катит на Воронич, в окошко плеткой стучит. „Дома поп? — спрашивает. — Скажи, — говорит, — я мириться приехал!“ Простодушный был барин, отходчивый… — заключила старуха, улыбнувшись. <…>

Хотелось еще и еще подробностей о Пушкине до самых мелочей: как он был одет, когда заезжал в Воронич, какова была в то время его наружность и т. п. Вопрос об одежде заставил почтенную Акулину Ларионовну на минуту задуматься.

— Как был одет? — повторила она про себя и деловито пояснила: — Обнакновенно как… по-настоящему, по-барскому: брюки в одну полосу, завсегда во фраке… и ногти большущие-пребольшущие! А и потешник же был покойник, — добавила она, что-то вспомнив. — Иной раз вдруг возьмет по-крестьянскому переоденется и в село на ярманку отправится. Мужик-мужиком — в армяке с круглым воротом, красный шелковый кушак у пояса… И как где много серого народу собравшись — он тут как тут… а они знай по-своему козыряют, всякие шутки промежду себя пропускают — не смекают, значит, что сам барин с ними братается. Вот чудил покойник… вот чудил… — старуха, улыбаясь, закачала головой. — Что ты думаешь — раз увязался со мной в рощу по грибы… Пойдем, говорит, грибы собирать, красавица, у меня, говорит, острый глаз на всякий гриб!..

— И много грибов с Пушкиным набрали? — нескромно полюбопытствовал я.

Акулина Ларионовна отрицательно закачала головой, и в глазах ее на мгновение мелькнули веселые огоньки.

— Наберешь грибов, болтая с таким краснобаем! — заметила она добродушно. — Какие уж там грибы — всё больше шутки шутил… кузов-то вовсе пустой принесть пришлось… — старуха запнулась и как-то полуконфузливо потупилась, видимо, взволнованная неожиданно нахлынувшим воспоминанием о своей первой весне»^[200].

План побега

За время своего пребывания в Михайловском Пушкин дважды планировал бегство. Первый раз — вскоре после приезда. Вернее, намерение бежать без разрешения за границу возникло у него еще в Одессе. Зимой 1824 года он писал брату о своих двух прошениях о заграничном отпуске, на который так и не получил дозволения. В письме есть и такие строки: «Осталось одно <…> взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж»^[201]. Из свободной, открытой всем ветрам и морям Одессы было легко планировать поездку в Константинополь, из Михайловского, откуда опальному поэту было запрещено ездить даже в ближайший город Псков, — гораздо труднее.