Повесть о любви и тьме

А если мы говорили о любви, то не о любви к какому-нибудь графу или знаменитому актеру, а только к человеку с богатым духовным миром – скажем, к великому художнику. Пусть у него не будет ни гроша в кармане – это не имеет значения. Разве мы могли даже предположить, какими негодяями, какими свиньями могут быть великие художники? Не все! Конечно же, не все. Но вот сегодня я думаю, что духовный мир и все такое прочее – вовсе не самое главное в жизни. Чувства – это просто огонь, пожирающий солому: запылает на мгновение, а после лишь копоть да пепел. Знаешь, что главное? Что должна женщина искать в своем мужчине? Она должна искать как раз качество, отнюдь не кружащее голову, но куда более редкое, чем золото, – порядочность. А еще доброе сердце. Сегодня, чтоб ты знал, порядочность, на мой взгляд, намного важнее доброго сердца. Порядочность – это хлеб. А доброе сердце – это уже масло. Или мед.

* * *

– Во фруктовом саду стояли две скамьи, одна против другой, и туда хорошо было пойти, когда накатывало на тебя плохое настроение. Там можно было уединиться и поразмышлять, слушая пение птиц и шелест листвы.

В дальнем конце сада был небольшой домик, который у нас назывался флигель, там в первой комнате стоял большой черный котел, в котором кипятили белье. Мы там играли, представляя, что мы в доме Бабы-яги, которая варит детей в котле. А во второй, маленькой комнатке, жил сторож. К флигелю примыкала конюшня, где стоял фаэтон-пролетка, в котором ездил папа, там же обитал огромный конь каштановой масти. У стены своего часа дожидалась повозка, у которой вместо колес были железные полозья, и на ней кучер Филипп или его сын Антон отвозили нас в школу в снегопад или гололед. Иногда с нами ездил и Хеми, Нехемия, сын богатых родителей Рухи и Арье Лейба Писюк. Семейство Писюк обеспечивало пивом и дрожжами всю губернию. Я думаю, этот мальчик, Хеми Писюк, был первой любовью твоей мамы. Фане было, кажется, тринадцать или четырнадцать лет, и она всегда желала в пролетке или санях сесть рядом с Хеми, но я нарочно втискивалась между ними. Мне было тогда девять или десять лет, меня все называли малышкой-глупышкой. Если мне хотелось позлить Фаню, я называла ее Хемучка. Потом Нехемия Писюк уехал учиться в Париж, и там его убили. Немцы.

Папа, твой дедушка, ценил кучера Филиппа. Папа очень любил лошадей. Он даже кузнеца, который обычно смазывал оси колес кареты, любил. Но вот чего он совсем-совсем не любил, так это по-барски раскатывать в экипаже, кутаясь в медвежью шубу с лисьим воротником. Он вообще предпочитал ходить пешком. Как-то так получилось, что не нравилось ему быть богатым. В карете или в гостиной – среди буфетов и серебряных канделябров – он чувствовал себя притворщиком.

Спустя много лет, потеряв все свое имущество и прибыв в Эрец-Исраэль с пустыми руками, папа был уверен, что ничего страшного не произошло. Бедность его не тяготила. Напротив, казалось даже, что он почувствовал облегчение. А вот мама страдала ужасно, проклинала его, кричала, осыпала оскорблениями, вопрошала: почему он с такой легкостью опускается все ниже и ниже?! Где мебель красного дерева, где хрустальные люстры и серебряные канделябры? Почему это в ее годы она вынуждена жить как деревенская баба, без кухарки, без парикмахера и портнихи?! Когда же он наконец возьмет себя в руки и построит в Хайфе новую мельницу, так, чтобы мы снова поднялись? Она походила на старуху из сказки про рыбака и золотую рыбку, наша мама. Но я ей уже все простила. И пусть Бог простит ей! А ему придется мно-ого чего ей прощать! И пусть Бог простит и меня за то, что я так говорю о маме, да упокоится ее душа с миром. Пусть покоится с миром – не так, как она всю жизнь не давала ни минуты покоя папе.

Сорок лет прожили они в Эрец-Исраэль, и день-деньской с утра и до ночи она лишь отравляла его жизнь. На каком-то заросшем колючками пустыре за поселком Кирьят Моцкин под Хайфой отыскали они старый, крытый толем барак, была в нем всего лишь одна комната, ни воды, ни туалета… Ты ведь еще помнишь домик бабушки и дедушки? Да? Единственный водопроводный кран был на улице, среди колючек, вода текла ржавая, а туалет – просто яма в земле, над ней будочка из досок, которую сам папа и соорудил.

Быть может, мама не так уж и виновата, что отравляла ему жизнь? Ведь в этом бараке она была бесконечно несчастна. Впрочем, она всегда была несчастна. Такой уж уродилась – несчастной. И со своими хрустальными люстрами она тоже была несчастна. Но она была из тех, кто должен сделать несчастными и остальных. Вот такая доля выпала твоему дедушке.

Папа сразу же, как они прибыли в Эрец-Исраэль, нашел работу в Хайфе. В пекарне “Пат”. Затем стал возчиком, разъезжал по побережью Хайфского залива. В пекарне, конечно, сразу поняли, что папа разбирается в хлебе, но не дали ему возможности стать мельником или пекарем. И он просто доставлял мешки с мукой и хлеб. Затем он много лет сотрудничал с литейным производством “Вулкан”: возил для них всякую арматуру, такие длинные и круглые железки.