Повесть о любви и тьме

Если ты не входил в дом ни через парадные двери, ни через черный ход, то мог пройти дальше по дорожке, обогнуть здание и попасть в сад. А сад был огромный – как от этого места на улице Вайзель до центральной тель-авивской улицы Дизенгоф. Или, пожалуй, как отсюда до улицы Бен-Иехуда, параллельной Дизенгоф, но расположенной ближе к морю. Посреди сада шла аллея фруктовых деревьев. По одну сторону аллеи – сливы разных сортов и два вишневых дерева, в пору цветения они походили на невест в белоснежных свадебных платьях, а ягоды использовали для настойки, которую у нас называли “вишняк”, и для пирожков. Росли там также яблони сортов “рената” и “папировка”, а также груши сорта “фонтовский” – плоды были огромными и такими сочными. Парни называли эти груши так, что мне неудобно повторять. По другую сторону аллеи тоже зрели фрукты: персики, яблоки, которым “не было подобных”, маленькие зеленые груши, о которых парни опять-таки говорили такое, что мы, девочки, немедленно изо всех сил затыкали уши, чтобы не слышать ни единого слова. Росли там и сливы, другие – кисло-сладкие, те, что особенно хороши для варенья, продолговатой формы… А за фруктовыми деревьями кусты малины, клубника, крыжовник, черника… А что такое крыжовник, ты знаешь? Нет? Здесь его называют акавит. И был у нас еще особый сорт яблок – зимний, такие зеленые твердые яблоки, которые сносили на чердак, накрывали их соломой, и они медленно-медленно дозревали там, доходя до спелости только зимой. И некоторые сорта груш тоже заворачивали в солому, пусть себе поспят какое-то время и проснутся только к зиме. Вот так у нас были всю зиму отличные фрукты, в то время как у других одна лишь картошка, да и то не всегда… Папа говорил, что богатство – это преступление, а бедность – наказание, но Господь Бог, по-видимому, желает, чтобы между преступлением и наказанием не было никакой связи. Преступление – это одно, а наказание – совсем другое. Так устроен мир.

* * *

– Он был едва ли не коммунистом, наш папа, твой дедушка. Всегда, помнится, его отец, наш дедушка Эфраим, обедал в конторе мельницы за столом, накрытым белой скатертью, с полным набором столовых приборов. Сам же папа обычно сидел с рабочими внизу, у печки, которая топилась дровами, и ел руками ржаной хлеб, селедку, лук с солью, картошку в мундире. Все это раскладывалось на куске газеты, расстеленной на полу. Еду они сдабривали стопкой-другой водки. В канун каждого праздника папа выделял всем своим работникам по мешку муки, бутылке вина и по несколько рублей. Бывало, он показывал на мельницу и говорил им: “Ну, это ведь не мое, это наше!” На героя Шиллера походил твой дед, на Вильгельма Телля, который всегда пил из одного кубка с простыми солдатами.

Наверное, именно поэтому в девятнадцатом году, когда в город вошли коммунисты и немедленно поставили к стенке всех капиталистов и фабрикантов, всех владельцев предприятий, рабочие папы подняли крышку этой огромной машины (я уже не помню, как она называется, но это главный мотор, от которого вальцы получают свою силу молоть пшеницу), спрятали папу там и закрыли. Собралась делегация, ее принял красный поводырь (так по-украински, а вообще – главный командир), и они ему сказали так: “Послушай нас, пожалуйста, хорошенько, товарищ власть! Герц Эфраимович Мусман – вы его не тронете, даже волос не упадет с его головы! Герц Мусман – он наш батько!” Прямо так по-украински ему и сказали!..

И вправду, советская власть в Ровно взяла да и сделала твоего деда управляющим мельницей. Они вообще не отобрали у него ни прав, ни полномочий, напротив, пришли к нему и сказали: “Товарищ Мусман, отныне и впредь: если у тебя случайно заведется какой лентяй либо саботажник, ты только пальцем укажи, а уж мы немедля его к стенке поставим”. Ясное дело, отец все делал наоборот: всевозможными уловками защищал своих рабочих от этой самой рабочей власти. В те времена он снабжал мукой всю Красную армию в нашей губернии.

Однажды случилось так, что советский главный начальник получил очень большую партию гнилой пшеницы. Он здорово перепугался, что его за это мигом поставят к стенке – мол, как он мог принять пшеницу, не проверив? Что же делает этот главный начальник, чтобы уберечь свою шею от петли? Он приказывает разгрузить глубокой ночью всю партию пшеницы рядом с мельницей папы, передав ему при этом приказ: срочно смолоть все и выдать муку до пяти часов утра.

Папа и его рабочие в темноте даже не обратили внимания, что пшеница полностью прогнила, они все мололи, мололи да мололи ночь напролет, а утром увидели, что получилась вонючая мука с кучей коричневых червей. Папа быстро смекнул, что эта мука теперь на его ответственности и сейчас ему остается либо все взять на себя, либо обвинить, не имея никаких доказательств, самого главного советского начальника, приславшего гнилую пшеницу. Но так или иначе, а стоять ему перед расстрельным взводом.