Повесть о любви и тьме

А однажды девочка, которая со временем станет моей матерью, нашла в шкафу спрятанную в щели записку, написанную женским почерком на очень простом польском: кто-то писал своему бесконечно дорогому, маленькому Зевону, что за всю жизнь не довелось ей никогда, ни единого раза встретить такого же прекрасного и щедрого мужчину и что она недостойна целовать даже его подметки. В польском слове “подметки” Фаня нашла две грамматические ошибки. Записка была подписана буквой Г., и в конце были нарисованы пухлые губки, подставленные для поцелуя.

– Никто, – говорила моя мама, – никто ничего не знает про другого. Даже про близкого соседа. Даже про своего мужа или жену. Ни про родителей своих, ни про детей. Ничего. И никто не знает ничего о себе самом. Ничего не знает. А если порой на мгновение кажется, что знаем, то это еще хуже, потому что лучше уж вообще ничего не знать, чем жить, заблуждаясь. Впрочем, кто знает? И все-таки, если хорошенько подумать, может быть, намного легче жить, заблуждаясь, чем пребывать во тьме?

* * *

Из двухкомнатной квартирки, где всегда царят чистота и порядок, заставленной мебелью и погруженной в полутьму (здесь постоянно опущены жалюзи, а за окном набирает силу сентябрьский день, влажный и давящий), из квартирки, расположенной на улице Вайзель в Тель-Авиве, уводит меня тетя Соня в господский дом в пригороде Воля, на северо-западе Ровно, в дом на Дубинской, которую после прихода поляков стали называть улица Кошарова (Дубинская – улица, ведущая в город Дубно, расположенный на речке Иква, в сорока пяти километрах от Ровно, а Кошарова, если помните, – Казарменная). Улица, пересекавшая главную улицу Ровно, прежде называвшаяся Шоссейной, была переименована поляками и стала Чечьего мая (Третьего мая) – в честь дня национального праздника Польши.

Когда с улицы поворачивали к дому, рассказывает тетя Соня, надо было сначала пересечь палисадник, где рос жасмин.

– Я помню лишь один небольшой куст с левой стороны, но он источал прямо-таки потрясающий запах, поэтому мы называли его “влюбленный”. Еще росли там маргаритки (здесь их называют на иврите марганиёт) и розы, из лепестков которых готовили конфитюр – душистое варенье, такое сладкое, что ты ложку готов был проглотить. Розы цвели на двух круглых клумбах, окруженных кирпичами. Кирпичи были побелены известью и походили на караван белых лебедей, прижимающихся друг к другу.

За кустами стояла зеленая скамья, возле нее следовало повернуть налево, к главному входу. Четыре или пять ступеней вели к большой коричневой двери, украшенной замысловатым резным орнаментом – наследие вычурного вкуса городского головы Лебедевского. За дверью открывалась прихожая, там стояла тяжелая мебель из махагониевого дерева. На русском говорят обычно “мебель красного дерева”. На иврите оно называется толана, правильно? Быть может, ты мне объяснишь, почему именно толана? Неужели от слова толаат – “червяк”? Но ведь махагону нипочем всякие червяки! Дай бог нам всем такой защиты от паразитов, как у махагониевой древесины!

И было там, в прихожей, огромное окно, закрытое вышитыми шторами до самого пола. Из прихожей первая дверь справа вела в кабинет, то есть в комнату полковника пана Яна Закашевского. В прихожей на матрасе, который на день сворачивали и прятали, спал по ночам денщик (так его у нас называли), сельский парень с широким, красным как свекла лицом, обезображенным чирьями, которые высыпают от дурных мыслей. Денщик этот, бывало, устремлял на нас, девочек, свои огромные навыкате глаза с таким выражением, словно он через секунду умрет от голода. Я имею в виду не тот голод, который утоляется хлебом, ведь хлеб-то мы ему постоянно носили из кухни – столько, сколько он хотел. Полковник бил этого денщика смертным боем, а затем сожалел об этом и давал парню деньги на карманные расходы.

* * *

– Из палисадника можно было войти в дом также через правое крыло. К нему вела дорожка, вымощенная красноватым кирпичом, очень скользкая зимой. Вдоль этой дорожки росли шесть кустов, которые по-русски называются “сирень”, а ивритского их названия я не знаю – быть может, здесь их вообще нет? На этих кустах расцветали гроздья малюсеньких сиреневых цветочков. Они так головокружительно пахли, что мы нарочно там останавливались и дышали глубоко-глубоко, и нам начинало казаться, будто от запаха этого мы куда-то возносимся, и в глазах вдруг начинали вертеться круги самых невероятных цветов, у которых и названий-то нет. Вообще я думаю, что цветов и запахов существует значительно больше, чем слов…

Боковая дорожка вела к шести ступенькам, по ним ты поднимался на небольшую открытую веранду, там стояла скамейка, которую у нас называли “скамейка любви” (причиной было какое-то не очень красивое происшествие, нам о нем не желали рассказывать, но мы знали, что это как-то связано со слугами). На веранду выходила дверь, ведущая на половину слуг, – это называлось “черный ход”.