Повесть о любви и тьме

Иногда, направляясь к Хайфскому заливу, он сажал тебя на повозку. Ты помнишь? В старости дедушка твой зарабатывал тем, что перевозил с места на место доски для строительных лесов либо доставлял с берега песок на стройки.

Я очень хорошо помню тебя, сидящего рядом с папой, такого маленького, худенького, напряженного, словно натянутая резинка. Папа давал тебе подержать вожжи. Как сейчас, вижу эту картину. В детстве ты был светловолосым, бледным, как лист бумаги, а дедушка твой – загорелый и крепкий. Даже в семьдесят лет он сохранил силу, а смуглый был словно индус. Этакий индийский принц, махараджа, с голубыми, брызжущими искрами смеха глазами. Ты, в маленькой белой маечке, восседал на деревянной скамье кучера, а он – рядом с тобой, в серой рабочей, насквозь пропотевшей майке.

Он был вполне доволен своей долей, он любил солнце, физический труд, и извоз доставлял ему радость. Всю свою жизнь он придерживался пролетарских взглядов, и в Хайфе, городе пролетариев, он чувствовал себя вполне в своей тарелке. Возможно, став извозчиком, он получал от жизни намного больше удовольствия, чем в те дни, когда был богатым, владел мельницей и домом в Ровно. А ты был таким серьезным мальчиком. Городским ребенком, которому противопоказано солнце. Ты весь напрягался на кучерском сиденье, побаивался натянутых вожжей, страдал от мух и жары, опасался, как бы лошадь не хлестнула тебя хвостом. Но ты не жаловался… Я помню так ясно, словно вчера это происходило. Серая майка и белая маечка… Я еще про себя подумала тогда: уж точно, что будешь ты более Клаузнером, чем Мусманом. Сегодня я в этом уже не уверена.

23

– Я помню, что мы, сестры, много спорили – с нашими подругами и друзьями, с учителями в гимназии, дома, между собой. Темы были разные: справедливость, судьба, красота, Бог… Подобные споры были обычным делом в наше время, значительно больше, чем теперь. Спорили мы, конечно, и об Эрец-Исраэль, о проблемах ассимиляции, о партиях, о литературе, о социализме, о войнах, которые вел еврейский народ. Главными спорщиками были Хая и Фаня со своими друзьями и подругами. Я в этом участвовала меньше, поскольку была младшей, и мне всегда говорили: “Твое дело только слушать”. Хая возглавляла организацию сионистской молодежи или, может, была там секретарем. Мама твоя состояла в социалистической молодежной еврейской организации “Ха-шомер ха-цаир”, и я также, через три года после нее, вступила в эту организацию. Клаузнеры хотели, чтобы ты даже названия этого не слышал, они очень-очень боялись, что ты, не приведи господь, приобретешь красноватый оттенок.

Однажды – кажется, это было зимой, на праздник Ханука, – разгорелся у нас большой спор, который длился с перерывами несколько недель: наследственность и свобода воли. Помню как сегодня, что твоя мама вдруг произнесла довольно странную фразу: “Если вскрыть человеческий череп и извлечь мозг, то сразу же станет видно, что наш мозг – всего лишь кочан цветной капусты. Даже мозг Шопена или Шекспира – всего лишь цветная капуста”.

Я уже забыла, в какой связи Фаня сказала это, но помню, что мы очень-очень смеялись, не могли остановиться, у меня от смеха даже слезы выступили, но она даже не улыбнулась. У Фани был такой обычай – порой сказать на полном серьезе такое, от чего все рассмеются, и она знала, что будут смеяться, но сама не смеялась. Фаня смеялась лишь в тех случаях, когда это как-то трогало именно ее, смеялась одна, отдельно ото всех, когда, казалось, ничего смешного нет. Вот как раз тогда твоя мама и взрывалась смехом. Впрочем, случалось это с ней чрезвычайно редко. А если Фаня смеялась над чем-нибудь, то все в комнате начинали хохотать вместе с ней.

“Всего-то вот такая капуста, – сказала она и, раздвинув ладони, показала размеры этого кочана, – но что за чудо: эта капуста вмещает и небо, и землю, и солнце, и звезды, и идеи Платона, и музыку Бетховена, и Французскую революцию, и романы Толстого, и «Ад» Данте, и все пустыни, и все океаны… Есть там вдоволь места и динозаврам, и китам… Все легко проникает в недра этой капусты: и надежды человечества, и страсти, и вожделения, и ошибки, и фантазии… Всему там находится место, даже бородавке с черными волосами, что растет на подбородке дурацкой башки”. В ту самую секунду, как Фаня неожиданно вставила отвратительную бородавку на башке где-то между Платоном и Бетховеном, все мы вновь покатились со смеху. Все, кроме твоей мамы, которая только смотрела на нас в изумлении, будто это не ее “капуста” рассмешила всех нас.

* * *

Потом Фаня написала мне из Праги философское письмо. Мне тогда было около шестнадцати, а она уже была девятнадцатилетней студенткой. Возможно, она писала свои письма ко мне чуть-чуть свысока, потому что я всегда считалась малышкой-глупышкой, но я помню, что это было довольно длинное, подробное письмо о проблемах наследственности в их столкновении с окружающей средой и свободой волеизъявления.