Повесть о любви и тьме

– Она всегда выглядела так, словно ей только что сообщили, что Ленин ждет ее во дворе, желая с ней поговорить. В избе Антона она прожила несколько месяцев, а быть может, полгода. Муж ее не позволял детям даже приближаться к ней и запретил им отвечать, когда она пыталась к ним обратиться. Но они могли видеть ее каждый день издали, и она тоже могла видеть их. Стилецкий тоже видел ее постоянно. Антон любил носить Иру на руках. Даже после двух родов она сохранила тонкую, красивую фигуру, словно у шестнадцатилетней девочки. И Антон, бывало, поднимет ее и кружится с ней в танце, подбрасывает в воздух и ловит: “Опля!” Ира верещала от страха и колотила Антона маленькими кулачками, а тому ее удары были что щекотка. Он был силен как бык, Антон, голыми руками мог выпрямить едва ли не любую погнувшуюся в нашей карете железку. Это была настоящая трагедия: каждый день Стилецкая видела дом, и детей, и мужа, и они тоже каждый день издали видели ее.

Однажды несчастная женщина (она сильно выпивала, прямо с раннего утра тянулась к бутылке) спряталась у ворот их дома и дожидалась в засаде, когда из школы возвратится Кира, младшая. Я случайно оказалась неподалеку и видела, как Кирочка не позволила матери себя обнять, потому что отец запретил с ней общаться. Малышка боялась отца, боялась даже сказать матери несколько слов, она брыкалась и кричала “спасите”, пока Казимир, слуга Стилецкого, не вышел на крыльцо. Он замахал руками, будто прогонял курицу: кыш-кыш. Никогда не забуду, как Ира Стилецкая бежала прочь, рыдая, она голосила, как какая-нибудь служанка, как простолюдинка. Она выла точно собака, у которой отобрали щенка и убивают прямо на ее глазах.

Было что-то подобное у Толстого… Ты ведь наверняка помнишь “Анну Каренину”, тот эпизод, когда Анна однажды тайком пробирается в свой дом, чтобы увидеть сына, и чем все это кончается… Только у Толстого это совсем не так жестоко, как произошло у наших соседей. Убегая, Ирина Матвеевна поравнялась со мной, близко-близко, вот как ты сидишь сейчас… Меня буквально оглушили ее завывания, лицо у нее было как у безумной. В тот момент в ее лице, в ее взгляде я прочитала начало смертельного конца.

И в самом деле, спустя несколько недель или месяцев Антон бросил ее, а может, и не бросил, а просто по делам уехал в одну из деревень. И Ирина вернулась домой, ползала на коленях перед мужем, и инженер Стилецкий, видимо, все же сжалился над ней и принял обратно. Но ненадолго: ее то и дело забирали в больницу, и в конце концов явились санитары, завязали ей глаза, связали руки и отвезли ее в сумасшедший дом, в город Ковель.

Я помню ее глаза, и это так странно, ведь с тех пор прошло восемьдесят лет, была Вторая мировая война, и Холокост, и войны, которые велись здесь, и было постигшее нас несчастье, и, кроме меня, все уже умерли, и все-таки глаза ее и сегодня пронзают мое сердце, словно две острые спицы.

* * *

– Придя в себя в больнице, Ира возвращалась домой, занималась детьми, даже возилась в саду, кормила птиц и кошек. А потом ее снова увозили в желтый дом. Так повторялось неоднократно. Но однажды она убежала в лес, ее поймали и вернули домой, а через несколько дней она взяла бидон с керосином и отправилась к избе Антона, крытой толем. Антона в доме не было. Она спалила избу со всем скарбом и сгорела сама. Помнится, в те зимние дни, когда все вокруг покрывал снег, черные стропила сожженной избы торчали из белого покрова обугленными пальцами, указывая на лес.

А вскоре инженер Стилецкий совсем сбился с пути, тоже тронулся умом, снова вдруг женился, обнищал и в конце концов продал папе свою долю во владении мельницей. Долю княжны Равзовой твой дедушка сумел выкупить еще раньше. Он ведь начинал у княжны в услужении, нищий мальчик двенадцати с половиной лет, которого мачеха выгнала из дому.

А теперь посмотри сам, какие круги рисует судьба: ведь и у тебя мать умерла, когда тебе было двенадцать с половиной. В точности как твоему дедушке. Тебя, правда, не отдали полубезумной помещице. Вместо этого тебя отправили в кибуц. Там ты был “ребенком со стороны”. Не думай, будто я не знаю, что это значит, “ребенок со стороны”, – так называли они детей, родившихся не в кибуце. Но тебя там поджидали вовсе не райские кущи. Дедушка твой в пятнадцать лет уже фактически управлял мельницей княжны Равзовой, а ты в этом возрасте писал стихи. Спустя годы мельница перешла в собственность твоего дедушки, который в глубине души презирал любую собственность. У моего папы, твоего дедушки, были и упорство, и благородство, и мудрость. Только счастья у него не было.

24