Повесть о любви и тьме

Я не знаю, оставила ли моя мама Пражский университет в разгар учебы только потому, что кончились родительские деньги. Вытолкнула ли ее в Эрец-Исраэль ненависть к евреям, заполонившая в середине тридцатых годов улицы европейских городов, или прибыла она сюда по идейным соображениям. Что надеялась моя мама найти здесь, что нашла и чего не нашла? Как выглядели Тель-Авив и Иерусалим в глазах той, что выросла в богатом доме в Ровно и прибыла из готических объятий красавицы Праги? Как разговорный иврит Эрец-Исраэль воспринимался обостренным слухом девушки, обладавшей точным и тонким чувством языка и вынесшей из гимназии “Тарбут” изысканный литературный иврит? Что говорили моей юной маме песчаные холмы, насосы, качающие воду на цитрусовых плантациях, скалистые склоны; что говорили ей археологические экскурсии, библейские развалины, остатки поселений эпохи Второго Храма, заголовки ежедневной газеты “Давар”, продукция пищевой компании “Тнува”; что говорили ей вади – русла пересыхающих рек, хамсины – знойные ветры пустыни, купола окруженных стенами монастырей, холодная вода из джары – глиняного кувшина, вечерние посиделки с аккордеоном и губной гармошкой, водители автобусных компаний “Эгед” и “Дан” в коротких штанах цвета хаки, английская речь правящих чиновников, сумеречные фруктовые сады, минареты мечетей, караваны верблюдов, нагруженных гравием для строительства дорог, еврейские стражники, загорелые поселенцы из кибуцев, рабочие-строители в истрепанных кепках?.. Насколько отталкивали ее – или, напротив, притягивали – бурные ночные споры, бесконечные разногласия, вспыхивающие романы, субботние прогулки темно-синими ночами, прошитыми воем шакалов и эхом далеких выстрелов? Какие чувства вызывали у нее накал политических страстей и деятельность подпольных боевых групп?

Когда я подрос настолько, что мама могла бы рассказать мне о своем детстве и юности, о первых днях в Эрец-Исраэль, ее душа уже была далека от всего этого и отдана другим заботам. Истории, которые она рассказывала мне перед сном, были населены великанами, феями, колдуньями, в них обитали жена пахаря и дочь мельника, а действие происходило в заброшенных хижинах и лесных чащах. Если мама и говорила о прошлом, о родительском доме, о мельнице, о собаке по кличке Прима, то в голосе ее порой проскальзывали ноты какой-то горечи и отчаяния, какой-то скрытый смысл – возможно, приглушенная язвительность, сдержанная насмешка, нечто сложное и завуалированное, недоступное мне, раздражающее и лишающее покоя.

И возможно, поэтому я не любил подобные разговоры и всегда упрашивал маму вместо них рассказать о чем-то понятном и близком мне – о шести заколдованных женах Матвея-водоноса или о мертвом всаднике, который по-прежнему пересекает континенты и города в образе скелета, закованного в доспехи, в шлеме и с огненными шпорами.

Мне почти ничего не известно о том дне, когда мама прибыла в Хайфу, о ее первых днях в Тель-Авиве и первых годах в Иерусалиме. Может быть, взамен этих сведений я приведу кое-что из рассказов тети Сони о том, как и почему прибыла она в Эрец-Исраэль, что надеялась здесь найти и что нашла.

* * *

– В гимназии “Тарбут” мы учились не только читать, писать и говорить на литературном иврите. Мы изучали Тору, средневековую ивритскую поэзию, а еще биологию, польскую литературу и польскую историю, искусство Ренессанса и историю Европы. А главное, в гимназии нас приучали к мысли, что за горизонтом, за реками, за лесами есть земля, куда всем нам вот-вот придется уехать, потому что в Европе время евреев закончилось.