Повесть о любви и тьме

Это приближение конца взрослые чувствовали намного острее, чем дети. И те, кто разбогател, как наш папа, кто создал в Ровно современные фабрики, и те, кто нашел себя в медицине, в юриспруденции, в инженерном деле, и даже те, у кого были тесные связи с властями, – все чувствовали, что мы живем на вулкане. И это понятно, мы ведь находились прямо между Сталиным и Граевским с Пилсудским. Про Сталина мы уже тогда знали, что он стремится стереть, стереть начисто само понятие еврейства – все должны стать просто коммунистами, доносящими друг на друга. С другой стороны, Польша относилась к евреям так, будто ее тошнит от них, будто куснула Польша тухлой рыбы – ни проглотить, ни выплюнуть. Они не могли просто взять и изрыгнуть нас на виду у стран, подписавших Версальский мирный договор, сделать это на фоне провозглашения национальных прав и идей американского президента Вильсона. В двадцатые годы поляки еще немного стеснялись, для них важно было прилично выглядеть. Словно пьяный, который изо всех сил пытается идти прямо, чтобы никто не заметил, что он едва стоит на ногах. Поляки все еще надеялись хоть в какой-то мере выглядеть как члены “семьи народов”. Только скрытно они все сильнее притесняли евреев, унижали, усложняли им жизнь, чтобы выдавить нас всех в Палестину, чтобы нас больше и видно не было. Для этого они даже поощряли идеи сионизма и ивритские гимназии: пусть мы все осознаем себя нацией, почему бы и нет, ведь главное – чтобы мы убрались к себе в Палестину.

* * *

– И в каждом еврейском доме обитал страх. О нем почти никогда не говорили, но он постоянно проникал в нас, словно яд, капля за каплей. Страх, что, возможно, мы и вправду недостаточно чисты, слишком шумливы, рвемся всегда быть впереди всех, чересчур изворотливы и ловки, гонимся за наживой… Возможно, и в самом деле наше воспитание не соответствует их требованиям. Нами владел страх, что мы можем произвести на представителей других народов плохое впечатление, и тогда они рассердятся и сотворят с нами нечто ужасное, о чем лучше вообще не думать.

В голову каждого еврейского ребенка вбивали: веди себя хорошо, будь вежлив, даже если с тобой грубы, не серди никого. Не следует спорить с ними, не следует уж слишком торговаться. Нельзя выводить их из себя, нельзя поднимать голову, всегда-всегда надо улыбаться, говорить тихо и на самом правильном польском языке, чтобы никто не мог сказать, будто мы засоряем их язык, но в то же время речь наша не должна быть слишком изысканна, чтобы не сочли нас наглецами, возомнившими о себе невесть что… И чтобы не сказали, что мы жадны и корыстны… Словом, мы должны изо всех сил стараться произвести на них самое лучшее впечатление. Каждому ребенку вменялось в обязанность всегда и везде производить только хорошее впечатление. Ибо даже один-единственный мальчик, который пренебрежет гигиеной и позволит завестись у себя в волосах вшам, немедленно ославит весь еврейский народ. Нас и без того едва терпят, так не усугубляйте этого.

Вы, родившиеся в Эрец-Исраэль, никогда не поймете, каково это, как бесконечные мелочи искажают все твои чувства, как эта ржа медленно-медленно разъедает в тебе человека. Постепенно превращает тебя в лицемера, лжеца, интригана, изворотливого, словно кошка. Кошек я очень не люблю, да и собак тоже. Но если уж выбирать, я все-таки предпочту собаку. Собака, она как наше тогдашнее окружение: по ней сразу видно, что она думает и что она чувствует. Еврей в диаспоре был кошкой в плохом смысле, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Но более всего мы боялись черни. Боялись того, что может случиться в период межвластья, если, к примеру, прогонят поляков и вместо них придут коммунисты; тогда между уходом одних и приходом других вновь вынырнут банды украинцев, или белорусов, или поляков, или литовцев. Мы жили на вулкане, из которого сочилась лава. “В темноте они точат ножи”, – говорили у нас, но не уточняли, кто же точит, потому что это могли быть и те и эти. Толпа. И здесь, в Эрец-Исраэль, как выясняется, еврейская толпа – это тоже в некотором роде чудовище.

Только немцев мы не очень боялись. Я помню, в тридцать четвертом или тридцать пятом (я, единственная из всей семьи, еще оставалась в Ровно, чтобы закончить курсы медсестер), – так вот в тридцать пятом у нас еще было немало таких, кто говорил: дай-то бог, чтобы сюда пришел Гитлер, у него, по крайней мере, закон, и дисциплина, и каждый знает свое место. И не так уж важно, что Гитлер говорит, важно, что там, в Германии, он устанавливает настоящий немецкий порядок и чернь перед ним трепещет. Важно, что у Гитлера нет уличных беспорядков и нет анархии. У нас все еще думали, что нет ничего хуже анархии. Евреев преследовало кошмарное видение: в один прекрасный день священники в своих церквях начинают подстрекать прихожан – дескать, кровь Иисуса вновь сочится по вине евреев. И начинают звонить все их жуткие колокола, и крестьяне слушают, заливают брюхо сивухой, берутся за топоры и вилы. Вот так это и начинается.

* * *