Повесть о любви и тьме

Дело моего дедушки не пережило кризис: инфляция тридцатых годов едва ли не за одну ночь обесценила все его сбережения. Тетя Соня рассказывала:

– Папа дал мне несметное количество польских банкнот, миллионы и триллионы, и я сделала из них обои. Все приданое, что копил он в течение десяти лет и приготовил для каждой из нас, – все рухнуло в пропасть за два месяца.

Хая и Фаня вынуждены были прервать свои занятия в Праге, потому что деньги у родителей почти закончились.

В результате торопливой и неудачной сделки была продана мельница, затем продали фруктовый сад и дом по улице Дубинской, и лошадей, и экипаж, и сани – продали все. Ита и Герц Мусман прибыли в 1933 году в Эрец-Исраэль, не имея почти ничего. Они сняли жалкую лачугу, крытую толем, неподалеку от Кирьят Моцкин, под Хайфой. Дедушка, которому всю жизнь нравилось иметь дело с зерном, мукой, сумел найти себе место разнорабочего в пекарне “Пат”. Позже, когда ему было уже около пятидесяти, он купил лошадь и подводу. Сначала развозил хлеб, а потом строительные материалы по объектам в районе Хайфского залива.

Я помню его: сильно загорелый, молчаливый, с чуть смущенной улыбкой, в рабочей одежде. А голубые глаза искрятся смехом, крепкие руки уверенно держат вожжи. Похоже, что с его сиденья – доски, положенной поперек повозки, – все вокруг видится ему привлекательным и чуть забавным: и виды Хайфского залива, и склоны горы Кармель, и нефтеперегонные заводы, и фабричные трубы, и портовые башенные краны вдалеке.

С юности дедушка считал себя пролетарием. И теперь, лишившись состояния и вернувшись к физическому труду, он словно окунулся в молодость. Охватила его какая-то сдержанная, но постоянная веселость, какая-то бесшабашная радость жизни. Точно так же, как Иехуда Лейб Клаузнер из литовского местечка Олькеники (отец моего другого дедушки, Александра), любил и этот мой дедушка занятие извозом. Ему нравилось все: и этот ритм одиночества, и умиротворенность, которую порождает долгая медленная езда, и общение с лошадью, и острый ее запах, и конюшня, и сено, и упряжь, и мешок с овсом, и вожжи…

Соня, которой было шестнадцать, когда родители ее прибыли в Эрец-Исраэль (а сестры продолжали учиться в Праге), оставалась в Ровно еще около пяти лет, пока не получила диплом медицинской сестры, закончив соответствующую школу при польском военном госпитале. За два дня до конца 1938 года она прибыла в порт Тель-Авива, где ее ждали родители, две сестры и Цви Шапиро, новоиспеченный муж Хаи. В Тель-Авиве спустя несколько лет Соня вышла замуж за бывшего наставника группы сионистской молодежи в Ровно, в которую она входила, – парня прямого, педантичного, эрудированного. Звали его Авраам Гандельберг, по-домашнему – Бума.

А в 1934 году, через год после приезда родителей и старшей сестры Хаи, за четыре года до прибытия младшей сестры, добралась до Эрец-Исраэль Фаня. Близко знавшие ее люди рассказывали, что в Праге пережила она мучительную любовь, но подробностей они мне сообщить не могли. Когда я был в Праге и бродил в лабиринте старинных, мощенных камнем переулочков вблизи университета, в моем воображении возникали картины и слагались истории…

Через год мама моя продолжила изучение истории и философии в Еврейском университете на горе Скопус. Сорок восемь лет спустя моя дочь Фаня, не подозревая, по-видимому, что изучала в молодости ее бабушка, выбрала в Тель-Авивском университете историю и философию.

* * *