Повесть о любви и тьме

– Порой я не совсем уверена, что помню точно. Эта княгиня, Любовь Никитична, что жила у нас за занавеской с двумя своими девочками, Тасей и Ниной, спала с ними в большой старинной кровати… Я уже и не уверена, была ли она на самом деле матерью девочек? Или она была их гувернанткой? Рождены ли они были от двух отцов? Ведь Тася была Анастасией Сергеевной, а Нина – Антониной Болеславовной? Как-то там все туманно. Говорили об этом неохотно. Я помню, что девочки называли княгиню “мама” или “маман”, но, может, это было оттого, что они не помнили свою настоящую мать? Не могу сказать тебе ничего определенного, поскольку и тогда-то все было шито-крыто. Два поколения назад в жизни очень многое было шито-крыто. Или три поколения назад? Сегодня, возможно, такого поменьше. Или просто прежние “шито-крыто” заменились на новые?

Хорошо это или плохо, я не знаю. Новые времена и новых людей я не вправе судить, потому что мне, как и всем девушкам моего поколения, промыли мозги. И все-таки иногда мне кажется, что отношения между ним и ею, ты понимаешь, что я имею в виду, так вот, мне кажется, что в наши дни эти отношения стали более простыми. В те дни, когда я была “девушкой из приличной семьи”, во взглядах на “это” было столько всего непонятного, столько ям и подводных камней. Коснуться “этого” было все равно что спуститься босиком в погреб, кишащий скорпионами. Всё тогда скрывали.

* * *

– Однако без конца сплетничали, завидовали и злобствовали, беспрерывно говорили о деньгах, о болезнях, об успехе, сравнивали всех со всеми. Темы эти перемалывали без конца. А еще о характере: мол, у этой такой характер, а у той сякой… А идеи! Сколько тогда спорили об идеях! Сегодня даже представить себе что-то подобное невозможно! Спорили об иудаизме, о сионизме, о коммунизме, об анархизме и нигилизме… Об Америке, о Ленине, о женском вопросе, об эмансипации. И твоя тетя Хая была самой решительной из нас в спорах про эмансипацию – понятно, что ее решительность спорами и ограничивалась. Фаня тоже была отчасти суфражисткой, но у нее имелись и сомнения. А я была малышкой-глупышкой, мне только и говорили: “Соня, помолчи! Соня, не мешай! Подожди, вырастешь и поймешь”. Ну я закрывала рот и слушала.

Молодежь в те времена повально увлекалась свободой: свобода такая и свобода сякая. Вот только в отношениях ее и его никакой свободы не было, только скорпионы в темном погребе. Не проходило и недели, чтобы не пронесся жуткий слух о маленькой девочке, с которой случилось то, что случается с неосторожными маленькими девочками. Или о почтенной даме, которая влюбилась и сошла с ума. Или о соблазненной служанке, или о кухарке, сбежавшей с хозяйским сыном и вернувшейся с младенцем в подоле, или о замужней учительнице, образованной даме, которая вдруг влюбилась, кинула ему под ноги все и теперь обсмеяна и изгнана всеми. Для нас, юных девушек, скромность была и клеткой, и единственной оградой, отделявшей от пропасти. Скромность эта давила как тридцатикилограммовый камень. Даже ночью скромность бодрствовала, стояла у кровати и надзирала за нашими снами: вот это можно видеть девушке во сне, а вот это – ни-ни. А уж если приснилось непотребство, то поутру девушке положено от стыда сгорать, пусть о ее сне и не знает ни одна живая душа.

* * *

– Тьма, которая окутывала тогда все эти отношения, позволяла мужчинам использовать женщину во зло. С другой стороны, то, что сегодня все стало проще, – точно ли это хорошо?

Поражаюсь я сама себе – как это я вообще говорю с тобой на такую тему? В юности иногда случалось, что мы перешептывались друг с дружкой. Но с парнем? Никогда за всю мою жизнь я не разговаривала обо всех этих вещах ни с одним мужчиной. Даже с Бумой, с которым мы, не сглазить бы, женаты уже почти шестьдесят лет. Как вообще возникла эта тема? Вроде говорила я о Любови Никитичне и ее дочерях. Если ты однажды поедешь в Ровно, то сможешь устроить настоящее приключение – стать сыщиком и разогнать туман над этой тайной. Выяснить, была ли эта графиня или княгиня матерью девочек или нет? И вправду ли была она княгиней или графиней? А возможно, Лебедевский был отцом Таси и Нины, как, по всей видимости, был отцом бедной Доры?

Однако если подумать, то все имевшиеся документы наверняка уже сгорели раз десять: когда пришли поляки, когда пришла Красная армия, во время оккупации, когда немцы расстреляли всех нас во рвах и засыпали песком. Потом снова пришел Сталин с НКВД… Ровно много раз переходил из рук в руки, словно маленький котенок, над которым издеваются хулиганы, перебрасывая его друг другу: Россия – Польша – Германия – Россия. А теперь город вообще принадлежит не Польше и не России, а Украине. Или Белоруссии? А может, какой-то местной шайке-лейке? Я даже не знаю, кому он сейчас принадлежит. Да и не очень хочу знать, ведь того города, что был, уже нет, а тот, что есть сейчас, тоже со временем канет в небытие.