Повесть о любви и тьме

Одна из двух комнат их квартиры на первом этаже по улице Бен-Иехуда, 175, в Тель-Авиве, сдавалась во второй половине сороковых годов высшим командирам подпольной боевой организации Хагана. В 1947—48 годах, во время Войны за независимость, в этой комнате жил генерал Игаэл Ядин, начальник оперативного отдела Армии обороны Израиля и заместитель начальника Генерального штаба армии. Бывало, что в этой комнате проводились ночные совещания, в которых участвовали виднейшие деятели Хаганы, а затем и Армии обороны Израиля: Исраэль Галили, Ицхак Саде, Яаков Дори – первый начальник Генштаба Армии обороны Израиля. Бывали здесь и другие командиры и военные специалисты.

Спустя три года в этой комнате моя мама покончила с собой.

* * *

– Даже после того, как маленькая Дора влюбилась в любовника своей матери пана Криницкого, Ксения не перестала рассказывать ей истории, но еда, которую она готовила, была теперь омыта слезами, да и истории ее тонули в слезах. Мать и дочь сидели вечерами в своей комнатушке, одна плакала и ела, а другая плакала и не ела. Никаких ссор между ними не происходило, напротив, иногда они, обнявшись, плакали вместе, словно обе заразились неизлечимой болезнью. Либо мать, не приведи господь, нечаянно заразила дочь и вот теперь, словно заглаживая вину, ухаживает за нею с любовью, милосердием и бесконечной самоотдачей. Иногда по ночам мы слышали скрип маленькой калитки в изгороди, окружавшей сад, и знали, что это вернулась Дора, а еще немного – и калитка снова скрипнет: это ее мать крадется в дом, который только что оставила Дора. Все было именно так, как и любил говаривать наш папа: всякая трагедия – еще немного и комедия.

Ксения берегла свою Дору как зеницу ока, пытаясь предостеречь ее от беременности. Она без конца объясняла и объясняла дочери: так делай, а так не делай, а если он скажет тебе так, то ответь ему этак, а если он захочет такое, то поступи так и так. Мы тоже кое-что слышали и мотали на ус, поскольку нам никогда и никто про такие неприличия ничего не объяснял. Но наставления не помогли, маленькая Дора все-таки забеременела. Говорили, что Ксения пошла к пану Криницкому и просила денег, а он не дал, да еще сделал вид, будто вообще не знает ни Доры, ни Ксении.

Богатство – это грех, а бедность – наказание, однако наказывают не тех, кто виноват, а только тех, у кого нет денег, чтобы избавиться от бедности. Женщина – так устроено в природе – если уж забеременела, то отрицать этого не может. Мужчина же отрицает все, что только захочет. Мужчине Господь сказал: “В поте лица будешь есть хлеб”. Однако это вообще-то награда, а не наказание, ведь отберите у мужчины его работу – и он моментально сойдет с ума. А нам, женщинам, Он по великой милости своей позволил всю жизнь обонять вблизи мужской “пот”, что весьма сомнительное удовольствие, да пообещал, что “в болезни будешь рожать детей”. Я знаю, что это можно рассматривать и в несколько ином свете.

* * *

– На девятом месяце бедняжку Дору увезли в деревню, к какой-то кузине Ксении. Я думаю, что это папа дал им денег. Ксения вернулась через несколько дней, больная и бледная. А Дора вернулась лишь спустя месяц, такая румяная, пышущая здоровьем, ну что твое яблочко наливное. Вернулась она без младенца, но грустной не выглядела, напротив, вела себя еще более по-детски, чем прежде. Она ведь и прежде была ребячливой, но после возвращения из деревни разговаривала так, будто ей три года, играла в куклы, а если принималась плакать, то совсем как ребенок. Она и спать стала так, как спят младенцы: по двадцать часов в сутки могла сладко спать, просыпалась, лишь чтобы поесть да сходить… сам знаешь куда.

Что случилось с младенцем? Кто знает. Нам велели не спрашивать, а мы были девочками послушными, вопросов не задавали, и никто нам ничего не рассказывал. Только однажды Хая разбудила нас с Фаней и зашептала, что ясно слышала из сада плач младенца, хотя ночь выдалась дождливая и ветреная. Мы хотели одеться и выйти, но побоялись. Пока Хая ходила будить папу, младенческий плач умолк, но папа все-таки взял большой фонарь и вышел в сад. Он проверил все углы и закоулки, вернулся и сказал: “Хаюня, видать, тебе приснился сон”. С папой мы никогда не спорили, да и чему бы помог такой спор? Но все трое мы точно знали, что никакой то был не сон, а в саду действительно плакал младенец. Ведь не только Хая, но и Фаня, и я слышали плач. До сих пор помню его – тоненький и такой пронзительный, что сердце останавливалось. Так плачут малыши не когда проголодаются или замерзнут, а когда у них что-то очень сильно болит.

А потом красавица Дора заболела какой-то редкой болезнью крови, и папа снова дал им денег и отправил на консультацию к какому-то великому профессору в Варшаву. И больше Дору мы не видели. Ксения Дмитриевна продолжала по вечерам рассказывать истории, но они становились все более дикими, грубыми, а порой в ее рассказы вклинивались даже неприличные слова, и мы не хотели их больше слышать. Точнее, хотели, но мы ведь были девочками приличными.