Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Итого: Лондон и Париж начали давить на Софию, требуя принять меры против ВМРО, а следовательно, убрать на фиг Ивана Вылкова. Премьеру и царю этого совершенно не хотелось, они прикрывали генерала до упора, но исход был понятен. В начале 1929-го «третьему триумвиру» пришлось уйти, после чего стройная, выстроенная им под себя система контроля над армией в ходе ротации поползла по швам, и Тайный военный союз, за полгода успевший сформировать подпольную структуру, вновь начал аккуратную, вкрадчивую пропаганду в казармах и офицерских собраниях. А потом началась Великая Депрессия...

ЛЯПЧЕВ УЖЕ НЕ ТОРТ

Вернее, Великая Депрессия еще не началась, до «черной пятницы» оставалось время, но первые звоночки уже раздавались, и если странам большим и богатым пока что удавалось выруливать, то Болгария и ей подобные зашатались уже от далеких раскатов грома. Привычный поток инвестиций иссяк, многие проекты свернулись, борьба за госзаказы стала гораздо жестче и...

И в «Демократическом сговоре» появилась еще одна фракция, созданная не врагом типа Цанкова, а близким другом премьера — крупным бизнесменом Атанасом Буровым, от имени бизнес-элит требовавшим «не увлекаться пустыми прожектами, а сосредоточить внимание на реальном секторе производства», в смысле отдавать деньги «табачным королям» вроде крупнейшего промышленника Жака Асеова, заодно приплачивавшего и Цанкову (а также, до кучи, — и разношерстной «демократической оппозиции», клубившейся вокруг патриарха болгарской политики Александра Малинова, ратовавшего за полный отказ государства от управления экономикой, дабы «царь-рынок всё решил»).

В такой ситуации казавшаяся отлаженной на века вертикаль власти — всемогущая, пока денег было навалом, — начала давать сбои. Правящая партия превратилась в «трехглавого змия», головы которого грызли друг дружку, и Александр Цанков, констатируя «полное разъединение и в партии, и в кадрах, и среди партийных масс» и то, что «собрания не дают результатов, личные договоренности — тоже», пожалуй, даже преуменьшал.

А между тем обстановка как никогда требовала единства — по той вполне объективной причине, что ширнармассы, привыкшие к относительной сытости и добродушию властей, при первых же симптомах отощания и легкого ужесточения начали волноваться. Без всяких, разумеется, политических лозунгов, сугубая экономика, но ситуацией тотчас воспользовались... Нет, не «красные», их просто не было, да и слушать бы их никто не стал, а «оранжевые» всех оттенков. К «земледельцам», привычно (и не как когда-то, но вполне в рамках закона) талдычившим «о высоком праве труда», начали вновь прислушиваться и на селе, и в пригородах.

Да и «розовая» «Рабочая партия», почуяв ветерок, зашевелилась. Сама-то по себе она практически ничего из себя не представляла, руководство ее умирать за идею не собиралось ни при каких обстоятельствах, того, чтобы подкупать пономарей-камикадзе, в страшном сне не видя. И вообще, «рабочей» эта партия была в основном на бумаге, а состоять в ее рядах считалось модным, в частности, среди столичных мажоров, при случае любивших пободаться со столичной полицией; в «пролетарской» же среде ее агитаторы просто теряли дар речи. Однако в охмурении интеллигенции, скажем так, нижнего уровня и слегка образованной разночинной молодежи «розовенькие» были сильны, сливаться с социал-демократами им не позволяли амбиции, и какой-то дополнительный шорох от них тоже был.

В стороне от намечавшихся перемен (а перемены, в связи с выборами, в кризисной ситуации были очень вероятны] оставалась только нелегальная БКП — очень маленькая (в общем человек 600-700, в основном в провинции), загнанная в глухое подполье, почти снятая с довольствия Москвы (тов. Зиновьев вышел из доверия, а тов. Сталин сорить деньгами не любил, в связи с чем Коминтерн подкидывал совсем малую толику, даже меньше, чем «розовеньким»), но спаянная и предельно, на уровне ВМРО, фанатичная. «Розовенькие» на нее внимания не обращали, попытки нелегалов напомнить, кто хозяин, а кто ширмочка, игнорируя.

АРИЯ МОСКОВСКОГО ГОСТЯ

Тем не менее, поскольку ситуация становилась интересной, в Москве сочли нужным помочь сплотить ряды, и в 1931-м в Софию нелегально прибыл ревизор — тов. Трайчо Костов (позывной «Папуас»). По меркам зарубежья — вождь уровня Коларова и даже Димитрова, поскольку «Лейпциг» еще не прогремел и «товарищ Гошо» считался одним из равных.