Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

В редакционных статьях валом шли восторженные оценки опыта фашистов, «радикально, без отказа от норм демократии решивших» в Италии вопрос об отношениях государства и общества, призывы к «пробуждению национального духа», дискуссии на тему «как поступил бы Калоян[130], живи он в наше время?» и «Левски с нами!», а также пространные рассуждения о необходимости «нового национализма, приспособленного к задачам послевоенного времени».

Примерно в ту же дуду, только еще громче, дудело «Звено» — кружок интеллектуалов-индивидуалистов, косящих под Ницше; считая «черного профессора» слабаком, треплом и латентным либералом, они в то же время ненавидели Ляпчева за «раскол единой партии и возрождение антипатриотических сил», то есть «красных», пусть и в самых «розовых» тонах, и «оранжевых», пусть и правее правого. Ну и, естественно, понемногу оттягивали к себе разочаровавшихся в шефе «цанковцев».

Премьер, правда, купировал выпады. Тот же Цанков, когда его пригласили в правительство, пусть и на второстепенный пост, заявил, что «гнилой, продажный либерализм капитулировал», и закрыл «Лыч», но легче не стало, ибо его сторонники, окончательно убедившись, что уважаемый лидер таки «дезертир и капитулянт», всё плотнее связывались со «звенарями»[131]. Больше того, самый крутой из бывших «лычистов», полковник запаса Кимон Георгиев, вскоре и вовсе стал там одним из вождей. Это очень усилило кружок, поскольку среди «мыслителей» появился наконец человек не слова, но дела, тесно связанный с алчущими этого самого «дела» парнями из ветеранских организаций тина «Родна защита», заказывавших уличным оркестрам Giovinezza[132] в честь «дорогого Бенито».

Газета «Звена»

Безусловно, до какого-то времени, поскольку экономика развивалась стабильно и обществу в целом всё было по душе, Андрей Ляпчев мог позволить себе не обращать внимания на критиканов и не обращал. Однако имелись нюансы, пренебречь которыми при всем желании не получалось. Страну по-прежнему мучил «нёйиский синдром», люди, получив некоторую стабильность и даже доходец, вернулись к мыслям о высоком — в частности, и к теме «нас обобрали, обидели, мы такого не заслужили», то есть к вопросу о всё той же Македонии, а также и Добрудже.

И в этом смысле македонец Ляпчев, избиратели которого оказались «под игом», тоже страдал, пытаясь как-то убедить «великие силы» хотя бы соблюдать условия «похабного договора»: дать обещанный «экономический выход» к Белому (Эгейскому) морю, признать права болгарского меньшинства в Греции и прекратить сербизацию болгар за Вардаром. Но тщетно. Только репарации слегка снизили, а о прочем и слышать не хотели. Ни в европейских столицах, ни, соответственно, в марионеточной Лиге Наций. Зато и в столицах, и в Лиге Наций очень даже тревожились по поводу ВМРО, вовсю стрелявшей на югославской территории, в надежде хоть так запугать «сербизаторов», а главное, привлечь внимание держав к тому факту, что вопрос не закрыт.

Эффект был прямо противоположный: Организация быстро вырождалась в «корпорацию убийц», теряя всякое политическое лицо, что признавал и сам Иванушка. «Читаю про Ирландию, — не без тоски признавался он в письме кузену, — думаю о нас. Как политики мы, пожалуй, умерли, превратились в нож, нарезающий мясо для политиков, которые это мясо съедят, а нож выбросят. Плохо, плохо человеку быть ножом. Что же, видимо, такова наша судьба. Но без ножа мясо не нарежешь».

Согласитесь, честно. Вот только иметь дело с людьми, исповедовавшими такой подход, да еще и установившими тайные (но бывает ли в политике тайна?) контакты с нагло, поперек законным интересам традиционных «великих сил» возымевшим «балканский интерес» Римом, европейская дипломатия, естественно, не собиралась, полностью встав на сторону Белграда, которому, чего уж там, после разгрома «протогеровистов» было на что жаловаться.