Постчеловек: глоссарий

Отсюда берет начало второй сезон зомби, в котором они появляются не как сущности из реальной жизни, но как социальная метафора, указывающая на индивидов и группы людей, лишенных свободы или свободной воли. Пройдя через символическую интерполяцию в модерне, «зомби», как автомат, который только подчиняется приказам, остается обозначением для пролетариата, превращающего свой живой труд в мертвый капитал в процессе отчуждения. То, что он производит и добывает, не принадлежит ему; зарплата, которую он получает, сразу же идет на восстановление его функции в производственных процессах, где он является всего лишь средством. Структурно для Маркса нет особой разницы между пролетарием и рабом – оба они несвободны, и самая их человеческая сущность в основном низводится до состояния живого мертвеца (Marx, 1844; Маркс, 1974). В ходе развития современной культуры значение этой социальной метафоры сдвигается от труда и производства к чистому потреблению. Зомби-пролетарии становятся зомби-потребителями. Они воплощают саму идею потребления как таковую, непрекращающееся пожирание, жажду, которую никогда не утолить, желание без объекта. Но тема все та же: зомби как потребитель остается несвободным, подчиненным неким внешним силам. Так, в России люди называют телевизоры «зомбоящиками», что-то вроде «коробки для идиота», но с дополнительным значением телевидения как средства массового зомбирования. На самом деле противоречие между зомби-производителем (рабом или пролетарием) и зомби-потребителем диалектическое: давайте принимать во внимание тот факт, что каждый потребитель посредством каждого акта потребления делает вклад в процессы производства стоимости, на которых основана капиталистическая система. Гражданское общество, управляемое деньгами, само по себе напоминает, как пишет Гегель в своих йенских текстах 1805–1806 гг., «жизнь мертвого тела, которое движется само по себе внутри себя» (Hegel, 1979: 249).

Зомби как метафора несвободы рождает идею о том, что все могут быть или потенциально могут стать зомби. Это порождает некий страх, скрывающийся за главным сюжетом третьего сезона зомби, которые теперь меняют свою природу и становятся привилегированными кинематографическими существами. В отличие от реальных гаитянских зомби, современные голливудские зомби – это вид, который вроде бы исключает любую форму контроля. Оставаясь на границе между комедией и ужасами, они представляют чистое разрушение. Кинематографические зомби репрезентируют абсолютное зло, которое действует на Земле без какой-либо цели. Не отравление и не магический ритуал превращают человека в зомби, но заражение, вирус, подхваченный от другого зомби или где-либо еще. Отчужденные от своего рабского и пролетарского происхождения, которое связывало их с трудом, они теперь фигуры чистой негативности и главные персонажи апокалипсиса и той реальности, что за ним следует. Они карикатурно изображают внешность своих гаитянских праотцов, соединяя невидящие глаза навыкате, кожу, прилипшую к костям, и неуклюжие движения с физической силой, инертностью и нечувствительностью, что делает их неуязвимыми. Несомненно, кинематографические зомби отражают старую, тысячелетнюю христианскую идею бессмертия души. В каком-то смысле они и есть бессмертные души. Не только их название следует выводить из слова для обозначения души в языке конго, nzambi, здесь само их существование указывает на невозможность умирания: зомби – это неумирающие души. Представьте себе их мозг: во множестве фильмов зомби можно убить, только уничтожив его мозг (Lauro, Embry, 2008: 95). Мозг зомби, вероятно, воплощает то, что христиане называют душой. Это загробная жизнь человека, чьи собственно человеческие характеристики теперь исчезли. Более того, если мы продолжим рассматривать их в рамках христианского нарратива, зомби – это буквально воскрешенные. Они потеряли всё: имя, воспоминания, идентичность, всю свою жизнь, – но что-то вместо всего этого воскресает, когда мертвые просыпаются.