Post scriptum

А потом, утрами, выползало оно по скользкой дорожке, встречая странного философа, признавшего Гегеля пророком истины, стареющую мудрую даму и других знакомых и незнакомых людей. Неожиданно появлялась Дашенька и, сказав два или три слова, исчезала.

Ничего не менялось в этой жизни, только душу соловья не могло избрать Бесполое существо и без слёз смотреть на рассыпавшиеся меандры.

Нигде не мог скрыться теперь Молодой поэт от гнева Аполлона. Грозный лик мелькал всё чаще и чаще, всё ближе и ближе свистели стрелы Далёкоразящего бога, и всё сильнее колотилось сердце поэта.

Не мог он теперь думать ни о чем, кроме Сиринги, и только это имя ежеминутно шептали его уста.

Страшный кифаред настигал везде. Когда скрылся поэт в Зеркальной зале и оказался в привычном обществе двойников, то вызвали они только ярость и горе в душе его, не мог он ни говорить с ними, ни смотреть на них и, бросившись посреди залы на пол, закрыл лицо руками и, воскликнув: «Сиринга!» – потерял сознание.

Темнотой подернулись зеркала. Не отражались в них взметаемые руки и растрепанные волосы поэта, не звучала привычная неразбериха, и долго длилась глубокая тишина.

Вдруг с грохотом раздвинулись зеркальные стены: боги предстали перед поверженным поэтом.

– В мир! – возгласила Артемида.

– Отправляйся на землю! – ответствовали Бессмертные.

Только один дряхлеющий Аристей промолчал, а по потухшим щекам покатилось что-то похожее на слёзы. Он слишком хорошо знал, чту должно случиться наутро.

– Pensez y, mon cher jeune ami, et vous allez voir que la question a vraiment quelque importance[111], – пробормотал он по привычке и сгорбился еще больше.

– Боги! – воскликнул очнувшийся поэт, – блаженные боги! Солнце ослепит и убьет меня[112]. Как же я возвращусь на землю?

Но остались неподвижными лица Бессмертных, и темнота распространилась повсюду.

А наутро, когда поднялось солнце и зазвонил колокол последней оставшейся в Великом городе церкви, потухли огненные буквы метро, а спешащие на работу люди затоптали уже в последний раз рассыпавшиеся по тротуарам меандры, посреди Зеркальной залы был поставлен не обтянутый тканью гроб, у которого сидело Бесполое существо. И не от апостола Павла[113], а плач над Патроклом[114] шептали беззвучно уста, и глубокая печаль залегла над бровями.

Не успело еще подняться высоко солнце, как в залу ворвались с шумом, заглушающим грохот Великого города, вбежали вестники Бессмертных.

Они разорвали на части тело поэта и извлекли не остывшее почти сердце, которое было отнесено ими на гору, к самому подножию прекрасного дворца и оставлено там на дорожке.

Плакало Бесполое существо…

А потом маленькая фея, возвращаясь домой, наступила ножкой своей где-то совсем рядом, ничего не заметив.

Кровью испачкалась замша туфли, а потому пришлось бросить ее в угол и сесть за машинку переписывать новые стихи в одном экземпляре.

В это время Бесполое существо возвратилось в чистопрудный дом и, как всегда, открыло Платона: ὃς γὰρ ἂν μέχρι ἐνταῦθα πρὸς τὰ ἐρωτικὰ παιδαγωγηθῇ, θεώμενος ἐφεξῆς τε καὶ ὀρθῶς τὰ καλά, πρὸς τέλος ἤδη ἰὼν τῶν ἐρωτικῶν ἐξαίφνης κατόψεταί τι θαυμαστὸν τὴν φύσιν καλόν

Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное по природе[115]…

А над городом пробегала Сиринга…

Мартом 73 года

[Записки пилигрима] [116]

Ж арким летом 1972 года, когда под Москвою горели леса и болота, а строго говоря – за месяц до этого, в начале июня, я отправился в Ярославль. Туда, где жила поэтесса Ю.В.Жадовская. В поезде: читаю Лескова. Старого. Седая дама напротив:

– Это у Вас Лесков. А у нас все книги сгорели в усадьбе.

Приехал часов в 11 вечера. Надо было, конечно, искать по адресу квартиру, а я отправился на набережную. Волга!

«Волга, Волга, мать родная,
Волга, русская река…»[117]

И поздно вечером, почти ночью, после жаркого-жаркого дня. Действительно – хорошо. Публики много. Набережная живет. Но я остался без ночлега. «Волга, Волга, мать родная». Пришлось возвратиться на вокзал. До половины третьего просидел там, в сквере на лавочке, а когда начало светать, пошел через весь город к реке. Вскоре стало светло как днем, а на улице – ни души. Впечатление такое, что все жители куда-то исчезли. Среди бела дня город абсолютно пуст, как в детской книжке про одного немецкого мальчика[118]. К половине пятого добрался до набережной. Лег на лавочку, положил под голову портфель, укрылся пиджаком и заснул совсем как Максим Горький.

Проснулся около семи. Какой-то чудак делает зарядку после купанья, да еще двое «молодых людей», натянув на себя брезентовый тент, своим поведением иллюстрируют стих «да лобжет мя он от лобзаний»[119]. Из-под тента то нога покажется, то рука. То мужская, то женская. А еще дальше какая-то собака купается. Видно, раньше других проснулась.