Попытка словаря. Семидесятые и ранее

Замечу попутно, что, когда я сообщил старшему тренеру команды «Крылья Советов» Игорю Тузику о том, что болею за рижское «Динамо», он от удивления чуть не выпустил из рук руль своих темно-зеленых «Жигулей». Игорь Николаевич лично заехал за мной перед первой тренировкой в детских «Крыльях», потому что, судя по всему, всерьез воспринял звонок из родного ЦК по поводу того, что сын завсектором Общего отдела бредит хоккеем и его пора выпускать на лед близлежащего стадиона (который тогда только строился – арена функционировала, трибуны практически отсутствовали). Бедный Игорь Тузик, серьезный 35-летний человек, который как раз именно в этом, «балдерисовском», сезоне 1977/1978 как старший тренер команды приведет ее к бронзе на чемпионате СССР, в будущем генеральный менеджер российской хоккейной сборной и вице-президент Федерации хоккея России, был вынужден принять к исполнению просьбу высших инстанций. Хотя мне действительно очень хотелось быть поближе к большому хоккею, а в определенный момент, причем очень скоро, пришлось определяться – или играть, или нормально учиться в школе. Под сильным давлением мамы, которой не нравились мои бесконечные синяки, я предпочел любительский спорт на местных хоккейных коробках профессиональной карьере на сетуньской ледовой арене. Зато мог снисходительно наблюдать за манерой катания своего нового одноклассника Володи Юрзинова, сына легендарного тренера, получившего квартиру в наших цековских домах. Грузноватый и медленный Вова дисгармонировал с агрессивной и быстрой манерой игры на местной дворовой коробке, частично уснащенной отставными или действующими юными хоккеистами тех же «Крыльев Советов», а также моим одноклассником – мастером жестоких силовых приемов, игравшим в московском «Динамо» и внешне похожим на молодого Фила Эспозито. Что не помешало Юрзинову-младшему потом играть, к моей зависти, именно в Риге, в команде «Латвияс Берзс», и тренировать кучу финских и российских клубов.

Тренировкам в «Крыльях», за несколько лет до начала остановленной хоккейной карьеры, предшествовал просмотр в ЦСКА. Отсматривал меня знаменитый в прошлом хоккеист, однофамилец генерального секретаря – Владимир Брежнев. Помню только трепет перед ЦСКовской ареной, здоровенные габариты Брежнева, у которого, как и у первого лица, были внушительные черные брови, и соответствующий его комплекции впечатляющий золотой перстень на пальце. В тот момент, когда я демонстрировал успехи в катании на скользком искусственном льду, шла тренировка юношеской команды. Мимо моей головы просвистела со страшной силой пущенная шайба. «Смотри куда бросаешь, е… твою мать!» – забасил тренер, обращаясь к разминающемуся юноше, чуть меня не убившему. На этом воспоминания о ЦСКА обрываются. Играть я там не стал…

В детстве я многократно ночевал в Мишиной комнате, расположенной на 22-м этаже. По ночам за окном кровоточила электрическим светом Москва, на которую можно было смотреть долго, как на огонь в камине, а потом выходить на балкон и разглядывать жизнь в окнах несколькими этажами ниже. С балкона было интересно смотреть и на Мишину комнату: как будто ты подлетел к окну небоскреба на собственных крыльях. Свет в его комнате распределялся привычно и упорядоченно, как это бывает только в том месте, где прожил, возможно и с перерывами, много лет.

По ночам Миша зверски, с суровыми и бескомпромиссными интонациями перворазрядника по футболу, храпел. Я ворочался на раскладушке и смотрел на небо, подсвеченное снизу фонарями и огнями квартир. От гудения троллейбуса, прямоугольником ползшего внизу по Двадцати шести бакинским комиссарам, жизнь обретала гармонию…

Утром солнце лупило прямо в глаза. Я приподнялся на жалобно стонущей раскладушке и посмотрел, пропуская через себя солнце, в окно. Внизу копошилась Москва. Домохозяйки, домохозяева, студенты университета имени Патрисы Григорьевича Лумумбы (он же – Лумумбарий). Небоскребы московского юго-запада вырастали за ночь. За стеной на кухне орал трехпрограммник и гремела посудой Мишина мама. Он научил ее по форме носа, силуэту и индивидуальной пластике определять конкретных футболистов тбилисского «Динамо», команды, без которой нам не жить. Миша спал прямо под иконостасом: благородные лица тбилисских динамовцев – ну прямо народный хор или персонажи картины Пиросмани – смотрели на меня со стены. Казалось, еще секунда – и они грянут величественную, как полет орла, грузинскую народную песню. «Гапринди шало мерцхало» – любимую сталинскую. Или там «Моди, моди, газапхуло» – «Приди, приди, весна». Я даже приосанился. Открылась дверь, и в комнату заглянула Мишина мама. Она поморщилась: вероятно, пахло давно пришедшим с игры футболистом – на батарее сушились две пары кед, носков и пузырящихся треников. От футболок отваливалась засохшая грязь московской ранней весны. «Уроды», – сухо констатировала Мишина мама и затворила дверь.