Попытка словаря. Семидесятые и ранее

Миша проснулся и хрипло закричал. Он всегда так делал при пробуждении. Или когда забивал гол. Или когда входил под светящиеся своды Рублевского леса (не путать эту ветку дороги, ведущую в Рублево, с Рублево-Успенским шоссе).

– Гамарджоба, – сказал я.

– Гагимарджот, – вернул мне мяч Миша.

– Рогор брдзандебит? – Я отдал ему пас верхом.

– Гмадлобт, каргад. – Он принял мяч на грудь и дал пас на свободное место. – Рогор хар?

– Мец каргад вар. – Я забил гол.

Моим кумиром был Гуцаев. В отрочестве/юности я и правда был на него похож. Мой любимый номер – его, № 9. Как и девятка тбилисского «Динамо», я обожал «водиться», редко отдавал пас, часто и бестолково терял мяч. Одновременно я с горечью думал о том, что у меня нет таких же усов, как у великого Давида Кипиани, и такой же лысины-забивалы, как у Реваза Челебадзе: и для того, и для другого я еще был слишком юн. Зато перед зеркалом мне так удалось натренировать свою челюсть, чтобы получилось отдаленное сходство с величайшим вратарем всех времен и народов Отаром Амброзиевичем Габелия, который был знаменит еще и тем, что родился в один день с Мишей, только на тринадцать лет раньше.

Что должно было произойти в Грузии в 1950-е годы, чтобы родилась целая плеяда выдающихся футболистов? Символы грузинского футбола – Гуцаев и Кипиани появились на свет в самом начале 50-х. При виде Владимира Гуцаева – он нередко выходил на замену – стадион вставал. В отличие от Рамаза Шенгелия, у которого было природное чувство гола и способность оказываться в нужное время в нужном месте исключительно для того, чтобы забить, Гуцаев был самодостаточен. Принцип: конечная цель ничто, движение все – это про него. Не то чтобы он не забивал или не стремился забить: просто для него личные отношения с мячом были важнее обычного тупого футбольного целеполагания – попасть в створ ворот. Легко можно было себе представить Гуцаева одного на поле, без партнеров, соперников, ворот. Траектория кружев, которые он плел, – это транс гения, и логистика его перемещений по полю была ближе к поэзии, чем к спорту.

Но конечно, в той же высокой степени был одарен Давид Кипиани, которого, как и Гуцаева, даже в лучшие времена, часто не брали в сборную Союза – слишком много искусства. Хотя по отношению к Кипиани это было несправедливо – его игра всегда оставалась прагматичной, он был полезным футболистом. Может быть, он казался чересчур умным игроком, сочетавшим в себе расчет, интуицию и виртуозное, то самое чисто грузинское – самодостаточное, артистическое – владение мячом. Это было очень красиво: сухопарый Кипиани, 184 сантиметра – рост, 75 килограммов – вес, гарцевал, парил над полем, издалека напоминая по своему абрису Дон Кихота. Выпускник футбольной тбилисской 35-й школы и Тбилисского университета, он слыл интеллектуалом и даже вынужден был опровергать слухи о том, что свободно читает в подлиннике Шекспира. Послефутбольная его карьера была какой-то скомканной, омраченной долгими годами политической турбулентности и, соответственно, упадком грузинского футбола. И какая-то странная смерть в автомобильной катастрофе…

Однажды в небольшой компании мы выпивали с легендарным фоторепортером Юрием Ростом. И я вспомнил его фотографию, напечатанную в той, еще осмысленной, «Литературке». Кажется, она называлась «Кипиани уходит». Чаша тбилисского стадиона «Динамо» (тогда – имени Ленина), Кипиани идет, удаляясь от объектива, и от него разбегаются в разные стороны два мальчика – сыновья. Как только мы вспомнили эту фотографию, у Роста зазвонил мобильный телефон. Мистика, да и только: это звонил сын Давида Давидовича – Леван, один из героев фотокомпозиции…

В автокатастрофе погиб и легендарный Виталий Дараселия, автор золотого года в ворота «Карл Цейсса», который 13 мая 1981 года увенчал блистательную серию побед тбилисского «Динамо» и принес команде Кубок Кубков. Тогда это была команда, характерная для многонационального Тбилиси: абхазец Дараселия, осетины Гуцаев и Хинчагашвили, воспитанники кутаисской футбольной школы Шенгелия, Сулаквелидзе, Чивадзе, Костава. Потом много раз в начале 1990-х в Тбилиси, темном, холодном, часто без воды, с доносившимися ночью автоматными очередями, мне приходилось слышать: «У нас во дворе мирно жили армяне, грузины, курды, осетины. Почему вдруг началась война?» Если бы кто-то обрисовал подобную перспективу тогда, в мае 1981-го, его сочли бы сумасшедшим. Конечно, это было торжество грузинской школы, но советского футбола, его этакого южного, «итальянского» подбрюшья. Если я и испытывал когда-либо чувство эмоционального патриотизма, то именно тогда, 13 мая 1981-го…

Я знаю точно, что однажды в детстве Миша был счастлив. Этим счастьем он обязан был мне.

– У тебя ноги кривые, – констатировал я как-то с хладнокровием естествоиспытателя, обращаясь к Мише, когда мы с ним шли вдоль шоссе на Николиной горе (где его отец снимал дачу без удобств, но с роскошным садом) к дипломатическому пляжу и перекидывались футбольным мячом.