Попытка словаря. Семидесятые и ранее

– Ха-а-а! (я уже сказал, что Миша был счастлив), – закричал он, как будто наши забили гол «Арарату», – как у Манучара! (Имелся в виду защитник Манучар Мачаидзе, чьи ноги, согласно придуманной нами величественной легенде, не могли обхватить руками несколько взрослых мужчин.)

На московских стадионах, еще не испорченных сегодняшними фанатами, нас не покидало страшное напряжение, смешанное с удалью: открыто и эмоционально болеть за тбилисское «Динамо» было опасно – могли побить. Но нас ни разу не поколотили – вероятно, от удивления.

Опыт создания нелегальной организации тоже был связан с любимой грузинской командой. В своих школах мы создали Общество защиты тбилисского «Динамо» в Москве. Выпускали даже подпольную газету, которую засовывали под стекло, в то самое сакральное место, где ежедневно для всеобщего обозрения и идеологического просвещения вывешивались «Пионерская правда» и «Комсомолка». Тональность помещаемых в газете Общества статей напоминала речи А. Я. Вышинского. Именно в его терминах мы уязвляли остальные команды высшей лиги, руководство советского футбола, тренеров сборной. Поражения тбилисцев объяснялись неправильным судейством или, совсем как плохой урожай в газете «Правда», скверной погодой.

Летом, отдыхая в разных частях Союза (Миша, как правило, в Гаграх, я, по родительскому обыкновению, в Эстонии, Литве или Латвии), мы слали друг другу письма. На конвертах помещался таинственный знак – эмблема Общества с названием на русском и грузинском языках. Очень странно, что нами не заинтересовалось КГБ…

Мы любили с Мишей хором кричать с его балкона, под которым мерцала и подрагивала Москва, простое слово «Ди-на-мо!». Оно значило для нас все. Во всяком случае, на период текущего футбольного сезона. Иногда из телевизора нам вторил мужской грузинский хор 80-тысячного стадиона «Динамо» имени Ленина, ныне – Пайчадзе…

… У Миши были джинсы, которые я заочно, как бы издалека, любил – за ковбойскую потертость и дырявость (кто ж мог тогда подумать, что спустя 20 лет эти качества войдут в моду?). Однажды мы прожили с ним вместе целые каникулы – я отправлялся в его квартиру, как в санаторий. И несколько дней, вне себя от счастья, ходил в этих джинсах, трогая руками их расползающуюся поверхность, любуясь их анемичной предсмертной белизной и отцветающим незабудковым цветом.

В агонизирующих джинсах я путешествовал с Мишей по Москве. Необязательность этих прогулок, катания в трамваях от первой остановки до конечной придавали путешествиям лирико-романтический характер. Москва, еще малознакомая двум юношам, проплывала в окне, вызывая любопытство и доверие. Тогда город еще не был враждебен его жильцу, а уж позвякивание трамвая и подавно превращало его в патриархальный и домашний, каким он и был на самом деле.

Москва казалась совершенно незнакомым и чрезмерным в своей протяженности городом. Выяснилось, что я, например, лучше знал Вильнюс и уж точно гораздо свободнее ориентировался в Таллине.

Несколько специальных сентиментальных путешествий я пытался предпринять в преждевременных поисках раннего детства. Но кроме гулкого клекота голубиных крыльев в декорациях колодцеобразного двора ничего не смог уловить. Детство ускользало из рук; для тоски по нему нужно было еще подрасти, пожить.

Эпизоды тридцать шесть – тридцать восемь. Кадры зарубежной поездки – ГДР, шутка ли сказать. За всю свою жизнь родители лишь несколько раз выезжали за границу в составе «залитованных» туристических групп. От Польши остались путеводители по Закопане. От Чехословакии – мои личные воспоминания о привезенных оттуда неправдоподобно вкусных мариенбадских вафлях и вкусно пахнущем кожаном пиджаке. От Италии – фотография загорелого, но мрачноватого отца, сидящего в пиццерии, и моя первая рубашка поло, заложившая многолетнюю страсть к этому типу летней одежды. А от ГДР остались открытки, присланные родителями. Писал всегда папа, неизменно стараясь сообщить что-нибудь занимательное. Осталась и эта пленка с бессмысленными блужданиями группы товарищей по Берлину и элегическими кадрами купания в лесном озере, чистейшем и явно холодном.

Я был возмущен тем, что Италия, видите ли, не понравилась отцу. Как вообще эта страна могла не понравиться, да еще в ту эпоху, когда здесь, в Советском Союзе, все начало высыхать и отсыхать. А теперь я думаю, что многолюдная убогость жарких пляжей Римини конечно же ни в какое сравнение не шла с пустынными дюнами Куршской косы и балтийского побережья Эстонии, а крикливая навязчивость мелкого итальянского бизнеса в очередной раз убеждала папу в справедливости нашего строя. Словом, его тянуло домой…