Поезд сирот

Халат ее дыбится на животе. Я замечаю темный ворсистый треугольник между ее ног и отворачиваюсь в смущении.

– Не смей никуда уходить! – взвизгивает она. Сдергивает маленькую Нетти с постели (та поднимает рев), хватает ее под мышку, а другой рукой тычет в постельное белье. – Нужно прокипятить простыни. Потом будешь вычесывать детей. Говорила я Джеральду: тоже придумал, тащить в дом бродяжку, которая невесть где болталась.

Следующие часов пять даются мне даже тяжелее, чем я предполагала: я грею воду в кастрюлях, выливаю в огромный чан так, чтобы не обжечь никого из детей, запихиваю в воду все одеяла, простыни и одежки, которые удается отыскать, тру их щелочным мылом, потом пропускаю простыни через ручной отжимный валик. На то, чтобы его заправить и проворачивать ручку, моих силенок едва хватает; руки болят от перенапряжения.

Вернувшись домой, мистер Грот вступает в разговор с женой – та временно устроилась на диване в гостиной. До меня долетают обрывки разговора: «дрянь», «грязнуля», «вонючая ирландка»; через несколько минут мистер Грот входит на кухню и видит, что я стою на коленях, пытаясь провернуть валик.

– Чтоб я провалился, – говорит он и бросается мне помогать.

Мистер Грот согласен с тем, что и матрасы наверняка завшивели. Считает, что, если вытащить их на крыльцо и облить кипятком, насекомые погибнут.

– Я бы и с детьми проделал то же самое, – говорит он, и я чувствую: это только наполовину шутка.

Он споро обривает всех четверых опасной бритвой. Я, как могу, пытаюсь их удерживать, но они крутятся, вырываются, в результате на головках остаются кровавые царапины и порезы. Это напоминает мне фотографии бойцов, вернувшихся с Великой войны, – бритых, с запавшими глазами. Мистер Грот смазывает им головы щелоком, дети орут и верещат. Миссис Грот сидит на диване, выжидая.

– Твоя очередь, Вильма, – говорит он и поворачивается к ней с бритвой в руке.

– Нет.

– Хоть посмотреть-то нужно.

– Ты девчонку посмотри. Это она их притащила. – Миссис Грот поворачивается лицом к спинке дивана.

Мистер Грот делает знак мне. Я расплетаю тугие косички, встаю перед ним на колени, он бережно перебирает пряди. Странно чувствовать на шее дыхание мужчины, пальцы его – на затылке. Он что-то прихватывает, откидывается на пятки.

– Да. Яички есть.

В нашей семье рыжей была только я одна. Спрашивала папу, откуда я такая, а он отшучивался: видно, от ржавчины в трубах. У самого у него волосы были темные, «подкоптились», говорил он, за долгие годы тяжкого труда, а в молодости были скорее каштановыми. Но совсем не как твои, добавлял он. У тебя волосы яркие, как кинварский закат, осенние листья, золотые рыбки кои в окне той гостиницы в Гэлвее.

Мистер Грот не хочет брить меня наголо. Говорит, это будет преступлением. Вместо этого наматывает мои волосы на кулак и отхватывает чуть ниже затылка. Пряди потоком струятся на пол, а он подравнивает оставшееся на длину сантиметра в четыре.

Следующие четыре дня я провожу в этом угрюмом доме, жгу поленья, кипячу воду, дети, как всегда, цепляются за меня, лезут под ноги, миссис Грот снова залегла на сырые простыни, на непросохший матрас, в волосах у нее по-прежнему кишат вши, а я ничего не могу с этим поделать, решительно ничего.

– Мы по тебе скучали, Дороти! – говорит мисс Ларсен, когда я возвращаюсь в школу. – И вы поглядите-ка, у нее новая прическа!

Я дотрагиваюсь до затылка: волосы там стоят торчком. Мисс Ларсен знает, почему меня остригли, это написано в записке, которую мне велели отдать ей сразу же, как выйду из фургона, но она не подает виду.

– Знаешь, – говорит она, – ты теперь очень похожа на флэппера. Знаешь, кто это такие?

Я качаю головой.

– Флэпперы – это девушки из больших городов, которые коротко стригут волосы, ходят на танцы и вообще делают все, что хотят. – Она дружески улыбается мне. – И ведь кто знает, Дороти? Может, именно такой ты потом и станешь.

Округ Хемингфорд, штат Миннесота 1930 год

К концу лета мистеру Гроту вроде как стало больше везти. Все добытое он приносит домой в мешке, тут же потрошит, потом вывешивает тушки в сарае за домом. За сараем он устроил коптильню и теперь топит ее без перерыва – коптит белок, рыбу, случается, что и енота. Мясо распространяет сладковатый запах, от которого меня мутит, но это все лучше, чем ходить голодной.

Миссис Грот опять беременна. Говорит, что родит в марте. Меня волнует одно: как бы мне не пришлось помогать при родах. Когда мама рожала Мейзи, рядом было множество наших соседок по Элизабет-стрит, которые и сами уже рожали, так что мне просто поручили присмотреть за младшими. Миссис Шацман, которая жила в конце коридора, и сестры Красновы, жившие этажом ниже, – на всех у них было семеро детей – пришли к нам и взяли руководство на себя, плотно закрыв дверь спальни. Папа куда-то смылся. Может, это они его услали, не знаю. Я сидела в гостиной, играла в «ладушки», повторяла с малышами азбуку и пела все известные мне песенки; папа явился из паба поздно ночью, перебудив всех соседей.