Подвигъ

«Не забывайте насъ», — сказали Ольга и Елена Павловны вмѣстѣ и, улыбнувшись, тронули другъ дружку за рукава черныхъ платьевъ. Мартынъ поклонился. Ирина приложила руку къ груди и вдругъ бросилась къ нему и вцѣпилась въ отвороты его пиджака. Онъ смутился, попробовалъ осторожно разжать ея пальцы; но она держала его крѣпко, а когда мать взяла ее сзади за плечи, Ирина въ голосъ зарыдала. Мартынъ невольно поморщился, глядя на ужасное выраженіе ея лица, на красную сыпь между бровями. Рѣзкимъ, чуть грубымъ движеніемъ онъ оторвалъ ея пальцы. Ее увлекли въ другую комнату, ея грудной ревъ удалился, замеръ. «Вѣчныя исторіи», — сказала Соня, провожая Мартына въ прихожую. Мартынъ надѣлъ макинтошъ, — макинтошъ былъ сложный, и для устройства пояска требовалось нѣкоторое время. «Заходи какъ-нибудь вечеркомъ», — сказала Соня, глядя на его манипуляціи и держа руки въ переднихъ карманчикахъ черной своей кофточки. Мартынъ хмуро покачалъ головой. «Собираемся и танцуемъ», — сказала Соня и тѣсно сложивъ ноги, двинула носками, потомъ пятками, опять носками, опять пятками, чуть подвигаясь вбокъ. «Ну вотъ, — промолвилъ Мартынъ, хлопая себя по карманамъ. — Пакетовъ у меня, кажется, не было». «Помнишь?» — спросила Соня и тихо засвистала мотивъ лондонскаго фокстрота. Мартынъ прочистилъ горло. «Мнѣ не нравится твоя шляпа, — замѣтила она. — Теперь такъ не носятъ». «Прощай», — сказалъ Мартынъ и очень ловко сгребъ Соню, толкнулся губами въ ея оскаленные зубы, въ щеку, въ нѣжное мѣсто за ухомъ, отпустилъ ее (при чемъ она попятилась и чуть не упала) и быстро ушелъ, невольно хлопнувъ дверью.

XLVIII.

Онъ замѣтилъ, что улыбается, что запыхался, что сильно бьется сердце. «Ну вотъ, ну вотъ», — сказалъ онъ вполголоса и размашистымъ шагомъ пошелъ по панели, словно куда-то спѣшилъ. Спѣшить же было некуда. Отсутствіе Дарвина путало его расчеты; межъ тѣмъ до отхода поѣзда оставалось еще нѣсколько часовъ. Возвратившись пѣшкомъ по Курфюрстендаму, онъ со смутной грустью смотрѣлъ на знакомыя подробности Берлина; вотъ суровая церковь на перекресткѣ, такая одинокая среди языческихъ кинематографовъ. Вотъ Тауэнціенская, гдѣ пѣшеходы почему то избѣгаютъ проложеннаго посрединѣ бульвара, предпочитая тѣсно течь вдоль витринъ. Вотъ слѣпецъ, продающій свѣтъ, — протягивающій въ вѣчную тьму вѣчный коробокъ спичекъ; лотки съ верескомъ и астрами, лотки съ бананами и яблоками; человѣкъ въ рыжемъ пальто, стоящій на сидѣніи стараго автомобиля и вѣеромъ держащій плитки безымяннаго шоколада, о волшебномъ качествѣ котораго онъ рѣчисто разсказываетъ кучкѣ зѣвакъ. Мартынъ завернулъ за уголъ, зашелъ въ русскій магазинъ купить книжку. Учтивый полный господинъ, нѣсколько похожій на черепаху, выложилъ на прилавокъ то, что зовется «новинки». Ничего не найдя, Мартынъ купилъ «Панчъ» и опять оказался на улицѣ. Тутъ онъ съ чувствомъ неудовлетворенности вдругъ вспомнилъ скудный зилановскій обѣдъ. Расчитавъ, что изъ ресторана умѣстно будетъ еще разъ позвонить Дарвину, онъ направился въ «Пиръ Горой», гдѣ въ прошломъ году столовался. Изъ гостиницы ему отвѣтили, что Дарвинъ еще не вернулся. «Двадцать пфенниговъ съ васъ, — сказала напудренная дама за прилавкомъ. — Мерси».

Хозяиномъ ресторана являлся тотъ самый художникъ Данилевскій, который бывалъ въ Адреизѣ, — небольшого роста, пожилой уже человѣкъ, въ стоячемъ воротникѣ, съ румянымъ дѣтскимъ лицомъ и русой бородавкой подъ глазомъ. Онъ подошелъ къ столику Мартына и застѣнчиво спросилъ: «Бабарщокъ вкусный?» — (онъ испытывалъ странное тяготѣніе какъ разъ къ тѣмъ звукамъ, которые ему трудно давались). «Очень», — отвѣтилъ Мартынъ и, — какъ всегда, съ чувствомъ щемящей нѣжности, — увидѣлъ Данилевскаго на фонѣ крымской ночи.

Тотъ сѣлъ бокомъ къ столу, поощрительно глядя, какъ Мартынъ хлебаетъ супъ. «Я вамъ говорилъ, что по нѣкоторымъ свѣдѣніямъ они-бы, они-бы, они безвыѣздно живутъ въ усадьбѣ, — удивительно...»

(«Неужели ихъ не трогаютъ? — подумалъ Мартынъ. — Неужели все осталось попрежнему, — эти, напримѣръ, сушеныя маленькія груши на крышѣ веранды?»).

«Могикане», — задумчиво сказалъ Данилевскій.

Въ зальцѣ было пустовато. Плюшевые диванчики, печка съ колѣнчатой трубой, газеты на древкахъ.

«Все это измѣнится къ лучшему. Знаете, я-бы бабами, большими бабами, хотѣлъ расписать стѣны, если-бы это не было такъ грустно. Одежды — прямо пожары, но блѣдныя лица съ глазами лошадей. Такъ у меня выходитъ, по крайней мѣрѣ. Япъ, япъ, пробовалъ. Или можно тута, а внизу, а внизу — опушку. Помѣщеніе мы расширимъ, тутъ, тутъ и тамъ все снимемъ, я вчера вызвалъ мастера, но онъ почему-то не пришелъ».

«Много бываетъ народу?» — спросилъ Мартынъ.

«Обыкновенно — да. Сейчасъ не обѣденный часъ, не судите. Но вообще... И хорошо представлена литературная быратья. Ракитинъ, напримѣръ, ну, знаете, журналистъ, всегда въ гетрахъ, большой проникёръ... А на дняхъ, бу, а на-дняхъ, бу, Сережа Бубновъ, буй, буй, — неистовствовалъ, билъ посуду, у него запой, любовное несчастье, нехорошо, — а вѣдь это же жениховствомъ папахло».